Алракцитовое сердце. Том I

Годвер Екатерина

– Ну-у… – неопределенно протянул Деян, не уверенный, кому чародей адресует насмешку – ему или самому себе.

– Но даже такому дураку, как я, хватило ума понять, что с дуростью надо заканчивать, если я не хочу сгнить в подземелье, – продолжил Голем. – Открывать и закрывать замок каждый вечер для меня не составляло труда: отец ничего не подозревал. Алракцитовых вкраплений хватало в тех камнях, что принесли для работ, но еще нужно было достать валадан и кости. Мои подневольные помощники пришли в ужас, когда я объявил им, что предстоит вскрывать саркофаги в усыпальнице. Думаю, они заподозрили, что я помешался, как отец, – но, как они не смели ослушаться отца, так не ослушались и меня. На этот раз дед, на которого я весьма рассчитывал, подвел меня – среди его костей не оказалось ничего подходящего. Зато у дедовой матери, моей прабабки, нашлись валадановые бусы. Я позаимствовал еще браслет у ее сестрицы и пару перстней у прославленного предка-дипломата – и на том нужное количество камня было собрано. В большой камере поодаль от моей я велел устроить мастерскую: стражники растерли до порошка алракцит и кости, затем валадан. На это потребовалось

время, поскольку валадан чрезвычайно тверд, а стражники были неумелы, но страх за свою жизнь дает людям силы творить невероятное, так что скоро смесь порошков оказалась у меня. Офицер, с которым у меня завязалось что-то похожее на приятельство, принес мне колбу лунной крови своей жены; семя я использовал свое. Оставалось подготовить все для создания тела, но, по правде сказать, я толком не представлял, что необходимо сделать, чтобы искусственная плоть хорошо служила: записи деда на этот предмет были туманны и коротки, потому как он создавал обычно только простых, недолговечных существ. Мои помощники сделали густой раствор в наспех сколоченной деревянной ванне, и я, использовав чары несбывшегося, призвал дух. Затем добавил замешанный на крови и семени порошок в раствор, подождал, пока тот подсохнет, и при помощи своих способностей, молотка и зубила придал ему вид человеческой фигуры… Из-за моего невежества твое тело недостаточно совершенно, Джеб. – Великан широко распахнул глаза, когда Голем вдруг обратился к нему. – Важную роль в ритуалеиграют представления ваятеля о желаемом результате. Я в основном беспокоился о движении; об этом я знал многое. А об органах чувств почти не думал и не имел понятия, как сделать правильно… Поэтому ты не можешь ощутить ни запаха, ни вкуса, ни боли. Когда ты еще был самим собой, Джеб, последнее досаждало тебе особенно: сложно притворяться человеком, когда приходишь на торжественный прием с ножом в боку или хватаешься за раскаленную кочергу… Ты замечал неладное, только если окружающие начинали странно на тебя поглядывать – или если тело начинало рассыпаться.

– Мне неловко, когда ты называешь меня так, мастер, – тихо произнес великан. – Ты говорил, это тоже мое имя. Но я не помню.

– Но все же это твое второе имя. Ничего не поделаешь. – Голем развел руками, будто показывая, какая пропасть теперь отделяла его от прошлого. – Под ним тебя знали в мире, и нельзя исключить, что память о том еще осталась, так что лучше тебе привыкнуть к нему.

– Я знаю, мастер. Ты уже объяснял мне.

Великан, насупившись, уставился куда-то в сторону. Непохоже было, чтобы спор об именах происходил в последний раз.

Деян подумал, что за время пути от Орыжи Джибанд выучился не только молчать, когда следует, но и говорить стал лучше, чем умел вначале, намного ясней и складней.

– И еще раз объясню, если будет нужно. Ладно. Прости, Деян, я, кажется, отвлекся, – внешне Голем выглядел спокойным, но Деян очень сомневался, что так оно и было на самом деле. – Так вот, ритуал. Ритуал прошел, насколько это было возможно в тех условиях, успешно. Нерожденная душа получила жизнь; еще один полуживой шагнул в мир. Проводя призыв, я нарек его Джибандом, и это имя – единственное, что теперь он помнит о себе-прошлом. На варукском наречии, на котором дед составлял заклинания, оно значило «старший брат»... Так я тогда себе это представлял, к этому я стремился. Сперва он, – Голем повел подбородком в сторону великана, избегая смотреть на него, – был примерно таким, каким ты его можешь помнить в твоем селе: всему удивлялся и туго соображал. Но, как и я, он быстро учился… Моя самонадеянность и неопытность, то, что я сам еще был сущим ребенком, сказались не только в худшую, но и в лучшую сторону: опытный, зрелый колдун вряд ли смог бы добиться того, чего добился я: знания о рисках и о том, сколь многое считается недостижимым, помешали бы ему. Наша связь с Джибандом была гибкой, но крепкой. Днем он прятался в камере-«мастерской», а я сидел у себя, но каждый миг я чувствовал его существование – и свое собственное, иначе чем прежде. Это чувство… если сравнить… более всего оно похоже на сон, в котором ты знаешь, что спишь, и можешь наблюдать за всем: то будто со стороны, то изнутри, своими глазами, а можешь и стать кем-нибудь другим, если захочешь… Похоже, но не то же самое. Такое сложно объяснить тому, кто никогда не расщеплял душу.

– Будем считать, что я тебя понял, – сказал Деян.

– «Когда одним оком смотрит ваятель на тебя, другим глядит он в зеркало», – так писал Ирабах Безликий, один из выдающихся мастеров прошлого; лучше него мне не сказать. Странное чувство, но меня, честно признаться, эта странность мало заботила. Я был счастлив, потому как не боялся больше умереть всеми забытым, в одиночестве, и стены не наваливались на меня в темноте: я чувствовал, что не один… Потом, много лет спустя, когда я слабел настолько, что не мог постоянно поддерживать нашу с Джебом связь, рядом всегда кто-то был – лекари, жена, Венжар… С того дня я не оставался по-настоящему один. До недавнего времени.

– Я не знал. – Деян заставил себя взглянуть чародею в глаза. – Извини, я не…

– Я умирал: ты выходил меня, – перебил Голем, улыбаясь той мягкой улыбкой, которую Деян уже возненавидел сильнее всех прочих его гримас. – За что ты извиняешься? Ты и так нянчился со мной намного больше, чем я того заслуживаю, – и это при том, в какое положение я тебя поставил.

– Прежде этого ты поставил меня на ноги.

– Но не очень-то ты этому рад, надо заметить, – сказал Голем. – Ты мог с полным на то правом убить меня, много раз мог – и хотел убить, но не убил… Собирался уйти, но вернулся и спас меня. Зачем, Деян? Почему? Не из благодарности ведь. И не потому, что родитель тебя каждого встречного-поперечного спасать приучил. Все-таки скажи честно: почему? Пожалел?

– По правде, я сам толком не знаю. – Деян поднял взгляд на волоконное оконце. Почему-то

казалось, что должно уже рассвести, но небо оставалось черно, как прежде. – Не знаю, Рибен. Я сам запутался. Давно запутался, что делаю, почему, зачем… С тобой пошел – а ты ведь не на веревке меня тащил: с тебя бы, может, сталось – но я сам пошел. Тебя боялся – да, но не только… Незачем мне, по уму если, оставаться было: калека-приживала, без семьи – какой с меня кому дома толк? Ну, допустим, малая, но была бы и с меня польза: все равно кому-то надо пол мести, за детьми, за стариками приглядывать… Но мне много ли с жизни такой? Скучно и тошно так жить, и ни к чему это… Эльма, когда прогоняла меня, о том же сказать пыталась – а я, дурак, обиделся. Зря. – Деян вздохнул. – И ты ей зря голову заморочил. Но и без того все так же было бы. Эльма по уму поступила, а я… Уж за дурость мою никто, кроме меня, не в ответе. И так тошно мне, дураку, с самим собой стало, когда ты… когда я уйти собрался, тебя в лесу бросив. Тоже отвык, видно, один быть: раньше был привычный, но в последний год все время то девчонки рядом вертелись, то еще что… И совесть загрызла: кем бы ты ни был, а с виду живой человек все ж, и нам помогал… Не думал, что сумею помочь, но раз вышло – я рад. Смерти я тебе и прежде, наверное, не желал – ну, так, чтоб всерьез… Не по-людски это – смерти желать кому-то. Иные, может, и заслуживают, а то и десяти смертей заслужили – а все равно.

– Все равно, говоришь, не по-людски… В вашей Орыжи что, совсем не случается убийств? – спросил Голем после долгого молчания.

– Нет. – Деян не мог отделаться от ощущения, что чародей хотел сказать нечто совсем другое, но в последний момент передумал. – Не случается.

– В самом деле? – удивился чародей. – Никто ни с пьяных глаз дружка не зашибет, неверному супругу крысиной отравы ни подсыплет?

– Старики рассказывали, случалось и похлеще. Но на моей памяти до тебя не было такого, чтоб человек человека насмерть, да еще с умыслом. Достаточно людей зверье и хвори забирают, чтоб нам еще друг друга губить. Где-то, слыхал, это дело обычное, чтоб насмерть между собой драться. – Деян вспомнил рассказы преподобного Тероша. – Но не у нас. Хотя на кулаках много кто охоч, в праздник, по уговору или с обиды. Нечаяно ухо отшибить или нос своротить – дело обычное, но чтоб насмерть – упаси Господь.

– Чудной край, чудные люди. – Голем покачал головой, выражая не то одобрение, не то недоумение. – Ну, хоть что-то хорошее есть в этой вашей чудаковатости… Вина моя перед вами больше, чем кажется: ты сам же, еще там, в доме подруги твоей, это подмечал.

Что он такое «подмечал», Деян не помнил и вспоминать не слишком-то хотел. Лучше всего казалось теперь завалиться спать или хотя бы лечь, закрыв глаза, – до часа, когда солнце очертит тени, и настоящее с прошедшим вновь будут ясно отстоять друг от друга. История чародея завораживала, но слишком тревожила душу в ночном полумраке; слишком многое уже было сказано и услышано.

Джибанд молчал, недвижный, как скала, но, несомненно, внимательно слушал и размышлял о чем-то своей обезображенной головой. Голем хмуро смотрел на угли. Вид у него был неважный.

– Ляг, отдохни. Ночь глубокая ведь. – Деян картинно зевнул. – Потом все дорасскажешь. Снег нас тут запер невесть насколько; окосеем еще от разговоров.

– Не важно. – Голем дернулся, будто очнулся. – Я не лучший рассказчик, но выслушай меня до конца, прошу.

В голосе его звучала искренняя мольба, и Деян поспешил возразить:

– Рассказчик ты хороший, даже слишком. Хочешь – продолжай. Я слушаю.

– Знаешь, в иные часы мне тоже хочется все забыть, вот как он. – Голем кивнул на Джибанда. – Но в остальное время я страшусь этого до судорог… Ничего, кроме памяти, не осталось, но и память уже будто не моя; будто я не имею на нее права. И сама она тает, блекнет…

– IV –

– Ты думаешь, наверное, что после ритуала я поспешил воспользоваться сотворенным телом и выбраться на свободу. У меня возникало такое желание, не скрою; но я подавил его. По многим причинам. – Голем поскреб бороду. – В мыслях, еще задолго до начала работы, я мечтал не о костылях-самоходах: о друге, о брате… Смейся, если хочешь! Но за годы, что подыскивал и составлял заклятья, я привык относиться к творимому мной существу именно так. Я мысленно разговаривал с ним, когда заходил в тупик, хвастался успехами, жаловался на неудачи. Когда он, наконец, во плоти предстал передо мной – взять все его возможное себе сделалось для меня немыслимо… Я решил забирать контроль над его телом как можно реже. К тому же я здорово трусил. Мир за пределами подземелья, который я успел подзабыть, внушал мне немалые опасения; но еще больше я боялся отца, того, что он сделает, если узнает обо всем. Так что на первых порах я по-прежнему все время проводил в подземелье. Но многое с появлением Джеба переменилось. Теперь такое существование не тяготило меня; можно сказать, я был тогда почти счастлив… Днем я отсыпался и ел, а ночами выбирался из камеры, и начиналась жизнь. Я учил его, – Голем бросил короткий взгляд в сторону великана, – всему тому, что знал сам. Научил и читать: он очень полюбил это занятие, позволявшее коротать дневные часы. Я выпросил у отца еще книг… Днем Джибанд читал, а ночами мы разговаривали или упражнялись в колдовстве в поминальном зале. К моей огромной радости, Джеб быстро учился и меньше чем за пять лет сделался почти неотличим от человека. В чем-то стал мне ровней, а в чем-то даже и превзошел меня: вместе же мы достигли больших успехов. Невероятных, невозможных успехов. Мои предшественники использовали полуживых как оружие, как инструмент для самой опасной и грязной работы: никто не позволял им жить подолгу и тем более не занимался всерьез тренировкой их разума и развитием способностей – потому многое считалось для них попросту невозможным… По счастью, я этого не знал тогда. Подробности наших занятий я опущу – вряд ли они тебе сейчас интересны.