Алракцитовое сердце. Том I

Годвер Екатерина

– Пожалуй, – кивнул Деян.

– С некоторыми из стражников я со временем тоже сошелся накоротке. Не без их помощи мы впервые попробовали выйти наружу: они отыскали заложенный осадный тоннель, ведший за стены, а я расчистил проход. Выходил, конечно, Джибанд, а я подглядывал за всем через его глаза. В замок соваться мне казалось опасным – там каждый миг был риск столкнуться с отцом, – так что мы всего лишь побродили немного по окрестностям. До сих пор помню ту, самую первую прогулку в летнюю полночь… Джибанду все внове было, и мне, можно сказать, тоже. Но постепенно я осмелел. Версты наматывать вокруг стен мне стало мало; хотелось большего. Тогда уже стояла осень – когда я, решившись, отправился к тому единственному месту поодаль от замка, которое неплохо помнил. К той деревеньке, которая дала мне приют во время моего неудачного побега… Там я надеялся отыскать и мальчишек, с которыми сдружился за свой короткий побег. Но, своему удивлению, я не нашел ее: пустошь простиралась там, где, как я помнил, она была; дороги теперь обходили ее стороной. Я стал расспрашивать прохожих, и какой-то старик нехотя разъяснил «заезжему», за которого он меня принял, что к чему. После того, как я заболел, рассвирепевший отец приказал сравнять дома с землей, а

жителей – подвергнуть допросам и казнить посажением на кол. Но до того велел отделить от матерей младенцев и малолеток, говорить не способных, посадить их всех в чаны и на виду у родни развести под ними огонь. – Голем закрыл на миг глаза. – Я сперва не поверил, Деян. Я понимал, что отец сумасшедший, что он может казнить без суда или убить сгоряча, может убить и по расчету, но никогда прежде он не казался мне чудовищем, и я сам себе прежде чудовищем не казался. Была ли то беспощадная допросная пытка или попросту месть за мою болезнь? Разум безумца постичь невозможно. Я жил в суровое время, но не знаю кроме себя никого, из-за кого сварили бы живьем десяток младенцев на глазах у матерей: подобная жестокость не встречалась даже в диких краях. С таким непросто смириться, когда ты – парализованный юнец, не нанюхавшийся еще крови и гнилых потрохов… Я сперва не поверил; но потом расспросил людей, нашел в земле кости там, куда мне указали, и разыскал кое-кого из тех, кто участвовал в зверствах. Многое отец, прекрасный колдун, проделывал сам, собственноручно, но были у него и помощники, и отнюдь не все из них стеснялись своих деяний… Хотел бы я сказать, что дальше действовал по велению рассудка и совести, но это было бы ложью: я впал в звериную ярость. В этом я весь в отца. И тогда, единожды в жизни, это сослужило мне и всем остальным хорошую службу: когда отец в следующий раз вошел в камеру, я, едва увидев его, в припадке гнева позабыл весь свой страх перед ним, державший меня столько лет, и обрушил на него потолочную балку. Это не убило его, но надолго оглушило. Ирония… Отец носил при себе множество хитроумных защитных амулетов: против такого злодейского колдовства, против сякого – но против удара бревном по голове все они оказались бесполезны. К тому же от меня он не ждал подвоха: я был, можно сказать, единственным человеком, которому он доверял. А зря! – Голем горько улыбнулся. – Вдвоем с Джибандом мы связали его, оглушенного, напоили сонной травой и заперли в мою прежнюю камеру, а после кузнец под моим руководством заковал его в золотые браслеты, чтобы сдержать колдовскую силу. Так кончилось его несчастливое правление Старожьем, продлившееся без малого двадцать лет: совсем недолго по меркам нашего рода. Но дел отец натворил столько, что это пятно с нашей чести я не надеялся смыть… Изучая чары в подземелье, я многого, очень многого не знал: сваренные младенцы оказались еще не худшим его поступком.

Деян собрался было спросить, что же оказалось худшим, но после недолгого раздумья решил, что лучше не надо.

– Мои охранники были, конечно, напуганы всем случившимся; они не знали, каких перемен ожидать и чего ожидать от тех перемен… Да я и сам не знал. – Голем помолчал. – Мной тогда руководило одно лишь желание – ни в чем не уподобляться отцу, однако начал я, как и он, с казней: перевешал всех, кто особо отличился в доносах или расправах над другими… Об управлении землей я имел представление чрезвычайно слабое, основанное только на давних бабкиных уроках да на тех немногих развлекательных сочинениях, которые в перерывах между колдовскими занятиями зачитал от корки до корки. Из них я сделал вывод – надо заметить, не лишенный смысла – что судьба и подданные обычно неблагосклонны к неопытным и слабым здоровьем юношам, вдруг обретшим власть: слетевшиеся на огонек «заботливые» родственники или «верные» слуги чаще всего убивают таких бедолаг еще до того, как те успеют обжиться в княжеских покоях. Поэтому до поры до времени я решил по-прежнему оставаться внизу и показывался только при необходимости. А наверх, к растерянным людям вышел он. – Голем указал на великана. – Не только как мои глаза, уши и руки. С того дня полуживой Джибанд исчез: его сменил дедов бастард, младший брат отца Джеб Ригич. О том, кто он на самом деле, знала лишь дюжина стражников, но и те, в сущности, мало что понимали. Для большинства в замке наша легенда была правдоподобней истинной правды: они не помнили деда, и полуживые были для них диковинной сказкой, не более. Хотя Джеб хорошо притворялся человеком, он не мог, к примеру, принимать прилюдно пищу – потому как вовсе не мог ее принимать, – но после отца такими странностями слуг было не удивить. Огромный же рост и неуязвимость лишь добавили ему в их глазах уважения. Кроме меня правду осознавал только отец, но, угрожая смертью, я вынудил его при свидетелях отречься от правления в мою пользу и признать Джеба братом, моим регентом и, в случае моей гибели, преемником. От потрясения отец совсем повредился умом, но смерти он боялся сильнее прежнего – и потому сделал все, как я велел, и подписал все нужные бумаги. Он прожил в заточении еще полвека и умер, состарившись, своею смертью: чародеи, лишенные возможности использовать силу, живут не дольше остальных людей. Чем держать скованным взаперти, справедливей и милосердней было бы убить его сразу – но я не решился… Не смог. После всего он все еще оставался мне отцом. Слишком многое связывало нас. Я чувствовал вину перед ним, перед другими… Прежде я сказал тебе, что он повредился умом сразу после смерти матери, до того, как вернулся в замок. Но даже если так – тогда его помешательство еще не было столь глубоким и опасным; он еще мог оправиться. Если бы не случай… Если бы не я. Я всего-то сделал глупость, сбежав из дому в трудную пору; тысячи трусливых мальчишек поступают так же, и все сходит им с рук; но мой злосчастный проступок исковеркал и оборвал множество жизней. Едва ли не каждая моя оплошность оборачивается бедой. Быть может, это судьба, рок... Твой друг-священник, назвавший меня «пропащим» проходимцем, верно, почувствовал это во мне. Вынужден признать – он был прав, твой преподобный Терош.

– Припоминаю, мы были с ним одни. Подслушивать нехорошо, ваша княжеская милость, – сказал Деян, подумав про себя, что Терош Хадем имел в виду совсем другое, чем посчитал чародей.

– Уж прости: привычка. – Голем развел руками. – Я заподозрил, что ему что-то может быть известно;

откуда ж мне было знать, что и тебе он ничего не скажет, кроме личного… Дедовские шпионские штучки я изучил во всех подробностях, и не зря: после смещения отца они сослужили мне хорошую службу. Без помощи этих фокусов нас с Джебом рано или поздно все же сбросили бы в колодец. Я подслушивал все разговоры в замке, обнаруживая наши ошибки, корысть доверенных слуг или находя нежданных бескорыстных помощников. Но важнее было другое. Видишь ли… Главная беда любых советников не в подлости, а в глупости. И в невежестве. Честный дурак, который всей душой желает, чтоб все сделалось в лучшем виде, порой такого наговорит – хуже любого жулика. Нажалуются на него: болван, мол, неграмотный. Но жалобщики – того же поля ягоды: и дураков среди них, и подлецов предостаточно. Поэтому сколько доклады и жалобы ни читай – не поймешь ничего. Совсем иное дело, если послушать, как жалобщики промеж собой ругаются, о чем стряпчий с женой за ужином говорят… Мы с Джебом знали об управлении замком, землей и людьми меньше, чем кухаркины сыновья, но должны были в короткие сроки разобраться сами, не выказывая беспомощности. И мы разобрались. Подслушивать нехорошо – твоя правда, Деян, – но полезно. У многих правителей эта привычка в крови.

– Так дурость тоже у многих в крови – и что? – хмыкнул Деян. – Ну да я сам на слух и любопытство не жалуюсь, грешен, так что не мне тебя судить.

– Небеса благоволят молчаливым и внимательным. – Голем усмехнулся. – Даже со всеми ухищрениями наладить управление и укрепить власть после отцовских бесчинств было непросто. Одной слежкой дела не делались: виселица редко пустовала, а кое-кого мне даже пришлось устранить самому, скрытно, чтобы избежать смуты. Но за три года мы добились своего. Джеб стал для людей хорошим правителем; лучшим, чем в будущем я сам, потому как он всегда был добрее меня. – Голем вдруг повернулся к великану. – Многое произошло за следующий век, многое изменилось. Кроме нашей общей, у тебя была собственная жизнь, Джеб, которая нравилась тебе, – точнее сказать, мне нравилось думать, что она тебе нравится… По правде, мне мало что известно об этом: чаще всего я был далеко. Но многие мои и твои друзья знали, кто ты на самом деле, и все же ты был в их глазах человеком, потому как ты и был – человек. Бессмысленно и пытаться перечесть все, чем я тебе обязан. Я страшно виноват перед тобой за случившееся; виноват и в том, что мне невыносимо теперь говорить с тобой, видеть, что с тобой сталось… Ты, тешу себя надеждой, не так уж и несчастлив сейчас, но я – не знаю, смогу ли я свыкнуться со всем этим, чтобы помочь тебе пройти весь путь заново. Я быстро ко всему привыкаю, однако это… это… боюсь, все это слишком для меня одного. Но я постараюсь сделать для тебя все, что нужно; все, что смогу. Обещаю. Только не торопи… Не дави на меня, ладно?

– Спасибо, мастер, – громко сказал Джибанд, повернувшись, и от его неловкого движения затрещало что-то в стене. – Я тоже стараюсь тебя понять, мастер.

Чародей достал тряпицу, заменявшую ему платок, и промокнул лоб.

– Спасибо и тебе… Ты всегда был великодушен. Твой дух и силен, и крепок – под стать этому телу, и насколько смутны твои телесные чувства – настолько же смутно для тебя зло… Особенно когда это зло – я. Ты не должен выполнять мои приказы, Джеб, не должен следовать за мной, когда не хочешь. Ты сам по себе, ты свободен. И ты не должен больше звать меня мастером.

Деян бросил взгляд на оконцеа: наконец-то забрезжил рассвет. Огонь потух, и камни очага начали уже остывать; в хижине стало прохладно.

– Я не знаю, что есть зло. Но ты – мой мастер, – сказал Джибанд.

– Был когда-то; но это не важно. Теперь…

– Простите, что прерываю, господа: утро на дворе, – поспешил вмешаться Деян, пока чародей не ввязался в очередной тяжелый и бесполезный спор. – Я послушал бы еще, но пора заканчивать, Рибен. Ты пока не выглядишь достаточно здоровым, чтобы бередить себе душу сутками напролет.

– Мне…

– Тебе, тебе. – Деян не дал ему договорить. – Не ты ли недавно говорил, что твои самыи малые ошибки неизменно приводят к большим бедам? Зачем тогда торопишься совершить еще одну? Господь свидетель, я охотно выслушал бы тебя до конца, но лучше уж я дослушаю потом, чем если ты опять свалишься… Приводить тебя в чувство – та еще работенка, знаешь ли. Второй раз может и не получиться.

– Но ведь… Да, я понимаю. Ты прав. Наверное. – Чародей вздохнул. Голос его разом как-то выцвел. – Ты прав: хватит на сегодня. Еще будет время.

– Будет, конечно.

Деян, встав сам, подал чародею руку и, только когда тот на миг замешкался, понял, что сделал это, не задумываясь; впервые он предложил помощь, не дожидаясь просьбы, не перебарывая нежелание и внутреннее отвращение.

На лбу чародея блестела испарина, но ладонь оказалась сухой и холодной. Деян чувствовал потребность что-то сказать, однако не мог найти подходящих слов.

– Долгий день был, – подвел черту Джибанд. – Отдохни, мастер. Ты устал. Я вижу.

Чародей не спорил с очевидным, но и не слушал добрых советов. Внутреннее напряжение крепко держало его, вынуждая говорить и двигаться.

– Кстати, Деян. Когда Джеб принес мешок с тушкой, я глазам не поверил. – Едва коснувшись головой лавки, Голем снова сел, указывая на серые перья на полу – все, что осталось от птицы. – Как ты умудрился поймать санху?

– Она замерзла в снегопад, и мне оставалось только стряхнуть ее с ветки, – сказал Деян. – Впервые вижу такую. Даже сомневался, годна ли одна в пищу.

– Странно: прежде их было много, и жили они тут повсюду… И доставляли немало неприятностей. Хотя сами они при правильной готовке вкусны и дорого ценятся, но – присмотрись к их клюву.

– В следующий раз – обязательно, – равнодушно сказал Деян, которого неизвестные птицы интересовали мало: съедобны – и ладно.

– В мое время санху в шутку называли «удачей птицелова». Поймать ее – к прибыли, но в девяти случаях из десяти она рвет сети, и только ее и видели. Упорхнула вместе со всем уловом: вот тебе и «удача»! А тут, значит, замерзла и сама упала в руки… Забавно. – Чародей вновь лег, заложив руки за голову. – Забавно: к чему бы это…

Вскоре он уже спал.

«Что сегодня кажется удачей, то завтра – беда. Или наоборот. Или ни так, ни эдак: не в везении же вся суть… Есть следствие у всякого поступка, но и причина важна. Хотя – кому? Кто мертв, тому все равно», – думал Деян часом позже, объясняя азы ловчего искусства Джибанду и ставя ловушки прямо за хижиной. В голове творился полный беспорядок.