Алракцитовое сердце. Том I
Шрифт:
– Но дед твой Господь знает когда землю топтал… Как такое может быть? – недоуменно спросил Деян.
– Да как угодно. – Голем пожал плечами. – Могло случайно так выйти: я даже на Дарбанте встречал людей, схожих с моими знакомцами, никогда не покидавшими Алракьера. Но больше верится в то, что дед – известнвый любитель после охоты или дальней прогулки заночевать вне замковых стен – имел плотскую связь с какой-нибудь твоей пра-пращуркой. И способности свои, какие-никакие, ты от него по крови унаследовал. А мы с тобой, получается, – дальняя родня.
– Что-то сомнительно. – Деян наклонился вперед, пристально вглядываясь в лицо чародея и не находя в нем никакого, даже самого незначительного сходства с собой или с братьями. – Путаешь ты меня, «родственник».
– Характер у деда, я слышал, тоже был не из легких; это у нас семейное, – усмехнулся Голем. – Может, и совпадение простое – не знаю. Столько лет прошло, столько поколений в твоей семье сменилось, что не выяснишь ничего. Да и не важно, наверное.
– Не важно. – Деян согласно кивнул. – Я в семье младший, о прадедах и прабабках мало что слышал: как-то не было повода расспрашивать.
– Зато я о своем наслышан: что бы я, малолетний несмышленыш, ни делал, мне всегда ставили деда в пример – или попрекали его «дурной кровью»… Отец с матерью сыграли свадьбу в столице и жили сперва там. Вернулись ненадолго в родовое гнездо перед тем, как родился я, а после снова укатили и бывали в Старом Роге только наездами раз в год: до восьми лет меня воспитывала бабка.
– Старый Рог?
– Так называлось место, которое ваш староста теперь почитает за хлев. Кроме укрепленого замка, там были еще постройки. Но от них ничего не осталось. Бабка была со мной не слишком-то ласкова: я считал тогда, что мне живется несладко.
Деян с особым тщанием прожевал кусок птичьего крыла – недосоленный, подгоревший, со множеством мелких размякших костей – и отложил остаток в миску. Совсем не таким представлялось детство княжеских отпрысков: беззаботным, веселым, счастливым… Голем же говорил о несчастьях и смертях, как у всех. И, кроме того, о вещах невообразимых, жутких. Не все благополучно складывалось в семьях Орыжи: и ссорились, и расходились ночевать по чужим дворам, и поколачивали жен мужья. Но чтоб родители надолго бросили дите без пригляда, чтоб сын убил мать – дико даже слышать было о таком.
– Я для своих восьми лет был не глуп, но и не сказать, чтоб смышлен. – Губы чародея тронула кривая улыбка. – Обрушившиеся в считанные дни несчастия ввергли мои чувства в полный беспорядок. Я не мог спать: боялся каждого шороха в замке, боялся отца, боялся, что моя мертвая бабка встанет с погребального ложа и явится за мной… На помин бабки отец, терзаемый совестью или спеша притупить людскую память, приказал открыть погреба и выставил челяди двадцать бочонков крепкого эля. Почти все перепились до беспамятства, а кто не пил, тот все равно осоловел от хмельных паров и неумолчного галдежа … Когда няньки, приставленные ко мне отцом, уснули, я спрыгнул из окна на кучу сена и сбежал. Стояло необыкновенно жаркое лето. Три дня я прятался в лесу, пил сырую воду, жевал папоротниковые корневища, от которых постоянно крутило живот. Особой цели у моего побега не было: я просто не хотел, не мог оставаться дома; но быстро понял, что бродяжничество мне не по зубам. Обессилев совсем, вышел к людям в одной из деревень, сошелся с ребятней, заночевал с ними в старом коровнике… Там-то меня отцовы люди и нашли. Отвезли назад в замок, где меня отмыли, накормили досыта. И выпороли, конечно, как дурную скотину, но я понимал, что легко отделался: отец за время, что меня искали, успел подостыть. После всего я спал как убитый и мертвой бабки бояться перестал. Еще дней десять все в моей жизни шло хорошо. А на одиннадцатый со мной приключилась тяжелая лихорадка… Она продолжалась ночь и полдня: к вечеру жар спал, но начались сильные боли в спине и стали отниматься ноги. К утру меня парализовало. Я мог лишь говорить кое-как да немного шевелить правой рукой. Можешь себе представить, каково это – вот так, почти в одночасье, оказаться прикованным к постели.
Деян кивнул.
– Но вряд ли ты когда-нибудь слышал о недуге, что меня поразил: он редок в этих холодных краях, а когда все же случается – обыкновенно сразу приводит к смерти, – сказал Голем. – Но кровь Ригичей сильна: я остался жив. На хавбагских Островах болезнь эту – а случается она от питья испорченной гниением и нечистотами воды – называют «хромой хворью»: там умеют помогать таким больным, но хромота у многих остается, а часто – и более серьезные увечья. Помог хавбагский лекарь и мне – много лет спустя, когда я уже сам худо-бедно научился ковылять по коридорам и держаться в седле. А тогда я оказался совершенно беспомощен… – Голем вздохнул. – Иногда я думаю: отец повредился умом еще раньше, еще когда погибла моя мать; когда же меня разбил паралич – помешательство просто стало всем очевидным. В моей болезни он видел результат покушения, какого-то яда, а рядом больше не было лекаря, чтобы его разубедить. Шпионы и убийцы теперь мерещились отцу повсюду, за каждой занавеской. Он казнил всякого, кто казался ему подозрительным; не просто казнил – пытал, и бедняги, чтобы избавиться от мучений, наговаривали друг на друга. Крики доносились до моих ушей через окно. Я молил провидение, чтобы мне пореже приходилось их слышать, и оно жестоко подшутило надо мной: вскоре отец запер меня внизу, в казематах. Отравителя он так и не нашел и переменил мнение: теперь он винил во всем насланное врагами мудреное проклятье и вбил себе в голову, что толща земли способна ослабить действие волшбы; в оправдание ему могу сказать только, что, хотя в моем случае он заблуждался, такое действительно возможно. Под замком находились обширные подземелья: усыпальница, погреба, тренировочные залы и пустовавшая тюрьма – так как за любую провинность отец теперь отправлял на дыбу сразу. Мне устроили комнату в одной из бывших камер: там, после починки стен, стало тепло и почти сухо, и там не было крыс. Но тюрьма оставалась тюрьмой: темной, тесной, провонявшей страданием. У входа всегда дежурили двое стражников, но ключ от двери поначалу был только у отца. Он, можешь себе представить, по-своему любил меня. И, подозревая во злодействе всех и каждого, пытался сам за мной ухаживать. – Голема передернуло. – Небеса мне в свидетели, Деян, – страшнее его заботы были только его загулы. Временами он, напуганный до смерти какой-нибудь безделицей, которую считал дурным предзнаменованием, напивался до беспамятства и не приходил; случалось, он отсутствовал подолгу. Я считал плиты на потолке, мучаясь голодом и жаждой, и гадал – явится он когда-нибудь снова или я так и помру, лежа в собственных испражнениях… Поначалу в подземелье я потерял счет времени; рассудок мой тоже, должно быть, помутился, или же то сказывались последствия болезни. Я только плакал и скулил, как щенок; да я и был тогда еще щенком, наивным и беззубым. Но кошмар длился и длился, и постепенно я свыкся с ним: со своим бессилием, с тесной камерой, со смертью бабки и матери, с тем, что мой добрый отец превратился в озлобленного незнакомца с почерневшим от горя лицом и стал моим тюремщиком… Другой жизни у меня не было – и я принял эту. А со временем задумался: не могу ли я как-то улучшить свое положение? Иногда чувствительность ненадолго возвращалась в мои парализованные конечности: я ощущал какие-то покалывания, чесотку, слабые боли. Часами я твердил себе, что на самом деле могу двигаться; представлял, как я шевелю одним пальцем, другим, всей кистью… Огромным напряжением воли я сумел вновь подчинить себе обе руки и после долгих тренировок овладеть ими ненамного хуже, чем прежде. Отец, вне себя от счастья, заказал для меня у кузнеца специальное кресло-каталку – как будто в моей тюрьме от нее было много толку! Выпускать он меня не собирался: наоброт, мои успехи убедили его в том, что стены камеры ослабляют действие проклятья. Двумя руками я мог с горем пополам обслуживать сам себя, но все остальное шло по-прежнему: ноги отказывались служить мне, и я был заперт: в своем больном теле, комнатушке-камере, в замке – и не имел надежды получить свободу: моя первая победа лишь усугубила мое положение. – Голем прокашлялся. – Но больше всего меня в те дни тяготило одиночество. Отец в своем безумии был отвратительным собеседником, а стражникам не позволялось даже заговаривать со мной. Старый сержант, служивший еще деду, как-то раз пожалел меня и отдал свой ужин через решетку. Кружку эля и лепешка с сыром: в жизни не пробовал ничего вкуснее. Кто-то прослышал о том и донес. Сержанта разорвали лошадьми за намерение в будущем меня «отравить»: отец возбужденно, сверкая глазами, рассказывал, как он раскрыл заговор… Другой раз, когда отец особенно долго не приходил, один из стражников, после смены караула, рискнул попытаться позвать его: отец, только завидев бедолагу на пороге своего кабинета, заподозрил, что тот
«Он, наверное, все три дня добудиться пытался, – подумал Деян. – Вконец расклеился, пока сидел один на один со своим… товарищем».
Он скосил глаза на великана: Джибанд вел себя так тихо, будто его здесь вовсе не было. Голем время от времени останавливал на нем взгляд, хмурился – словно раздумывал, не приказать ли тому выйти, – но каждый раз, овладев собой, отворачивался.
– Не выдумывай. – Деян добавил голосу твердости. – Я не собираюсь пока умирать. В грязной развалюхе среди леса, в твоем обществе? Нет уж.
Он смутно надеялся, что чародей рассердится на грубую шутку и скажет какую-нибудь колкость в ответ, однако тот лишь слабо улыбнулся.
– III –
– Всякий, кто в ту пору имел делом с отцом, понимал, что тот не в себе, – продолжал Голем. – Но управы на него не было. Господин, колдун; никто на наших землях не смел ему перечить. А в имперскую казну налоги он исправно платил… Кругу чародеев тем паче было мало дела до помешательства Зареченского князя, да я и не знал тогда ничего о Круге. Прошло несколько лет. Чем старше я становился, тем тягостней было сознавать, что половину своих бесчинств отец совершает из одной лишь любви ко мне. Он совсем не хотел меня истязать, нет! Он был чрезвычайно глубоко ко мне привязан: других близких, кроме меня, у него не осталось, и страх за мою жизнь преследовал его неотступно… Ты ошибаешься, если думаешь, что я ни разу не пытался объясниться с ним; меня страшила его ярость, но я пытался, много раз пытался! Но все без толку. Он внимательно слушал меня, а потом говорил, что я мал, глуп и не понимаю настоящей опасности, а когда пойму – непременно отблагодарю его: тем заканчивался всякий разговор. Помощи мне ждать было неоткуда: я должен был умереть или помочь себе сам. На мое счастье, бабка обучила меня грамоте: я ненавидел эти уроки, как и любые другие, но она проявляла настойчивость и за лень порола меня нещадно, так что читать и писать я к семи годам выучился. Отец удивился чрезвычайно, когда я попросил его принести мне какие-нибудь книги, но причин отказать не нашел. В первые годы жизни никаких талантов я не проявлял, в обучении искусству концентрации и простейшим чарам успехов не показывал, потому бабка считала меня бездарем и винила в том «слабую» материнскую кровь. Отец – еще задолго до постигших нашу семью несчастий – сначала чаял доказать обратное и в редкие свои приезды пытался сам заниматься со мной. Но лишь убедился в моей бесталанности и махнул на мое обучение рукой. В его глазах книги для меня были вроде игрушки, потому он без разбору снес в мою камеру два десятка томов из дедовской библиотеки, которыми сам не пользовался и которых ему было не жаль. Я едва мог поверить в свою удачу: среди книг, кроме развлекательных сочинений и почти бесполезных для меня алхимических трактатов, оказались дедовы гриммуары по искусственной жизни и управлению материей. Дед – я уже говорил тебе – был императорским шпионом: вскрыть сложный затвор, пробраться через стены в чей-нибудь кабинет, отправить с гомункулом срочное донесение – для его службы это были наиважнейшие умения. Отец же с малых лет стремился быть на виду, хотел блистать при дворе, снискать славу, потому стал неплохим боевым чародеем и умел развлечь публику красивой иллюзией – а «тихих» наук не признавал. Если б он мог предположить, что я сумею разобраться в дедовых книгах и записях, в которых ни бельмеса не понимал он сам, то никогда не дал бы мне их – хотя бы из опасения, что я наврежу себе. Но такое не могло прийти в голову даже отцу, которому в каждой тени чудилась угроза... Я тоже сомневался в успехе: бабка, браня меня за бездарность, была весьма убедительна, – но выбор у меня был невелик. Я вспоминал бабкины уроки и читал, силясь ухватить ускользающий смысл; читал и вспоминал, вспоминал и пробовал. Не могу судить, только ли прилежания добавила мне болезнь, или же она как-то повлияла на мои способности; но, хотя поначалу дело шло туго, вскоре у меня начало что-то получаться… Чары управления материей сложны и запутанны: никто в здравом уме и твердой памяти не стал бы учить этому ребенка, и никакой ребенок не стал бы ломать голову, пытаясь в них разобраться. Но у меня, если я хотел – а я хотел! – жить и получить свободу, не было иного пути. В дедовых книгах описывалось много других занимательных и полезных вещей, но все они требовали чего-то, для меня недоступного: оборудования или ингредиентов, точного следования лунному календарю, здорового, крепкого тела. Тогда как для многих манипуляций с камнем и деревом достаточно было лишь подойти с правильной стороны и правильно приложить силы: я слышал это от бабки, когда расспрашивал про деда… Поэтому я учился со всем возможным старанием. Мне потребовалось время, но своего я добился. Мне казалось, на то ушла целая вечность; но в действительности, как я потом понял, я учился невероятно быстро, освоив за неполные пять лет то, на что некоторым другим не хватало всей жизни. За морем, на Дарбате, меня называли Хозяином Камня, и – Небеса мне в свидетели – называли по праву; я это заслужил.
Деян который раз изумился – как в чародее, кроме прочего, умещается еще и самодовольство; но, конечно, промолчал.
– Гомункулусами я грезил едва ли не с того часа, как оказался заперт в одиночестве. Бабка рассказывала мне о всяких тварях, которых мог создавать дед: среди них были и подобные человеку. – Голем мельком взглянул на Джибанда. – Когда я был здоров, то умел сам себя развлечь и любил оставаться в одиночестве, но в камере оно сделалось невыносимым. Настоящие узники в настоящих тюрьмах бранятся со стражей и говорят друг с другом; даже бедняги, брошенные в одиночный каменный мешок, – и те обучают крыс, делят с ними скудную еду, лишь бы только не проводить все время наедине с собой. Я был лишен и этого: отец в страхе перед убийцами и болезнями законопатил все щели. Без его дозволения не проползла бы даже ящерица, а дозволения он не давал. Мне неоткуда было ждать чуда, но я мог сотворить чудо сам… Для призыва и воплощения духа требовалось все же не только желание и умение – но алракцит, валадан и все остальное, в отличие от простейшего перегонного куба, у меня была надежда раздобыть. Когда я посчитал, что готов, то первым делом разрушил в камере часть стены и чуть повредил потолок. Огромной радостью после стольких лет взаперти было для меня видеть хотя бы темную соседнюю клетушку… Отцу я сказал, что стена обвалилась сама, однако он, разумеется, заподозрил, что тут не обошлось без происков недоброжелателей и, на всякий случай, казнил обоих бедолаг, стоявших в тот день на страже. Мне было жаль их, но я знал, что никто из них и пальцем не пошевелил бы ради облегчения моей участи, страшась наказания. Между ними и собой я выбрал себя; и меня отец, конечно, ни в чем не заподозрил. – Голем неприятно усмехнулся. – Враги или время – но стены надо было чинить и крепить, пока не случился обвал: это он понимал даже своим больным разумом. Меня он перевел в дальнюю камеру, утроил охрану, а в поврежденную часть подземелья допустил работников. Они натащили вниз камня, песка, деревянных балок, глины для промазки щелей – и, конечно, молотки и зубила… Работы велись только днем – ночевали каменщики где-то в помещениях для слуг. Ночь стала моим временем. Стражников едва не хватил удар, когда я вскрыл замок и выкатился из камеры в своей неповоротливой коляске; по счастью, ни у кого из них не хватило смелости немедля огреть меня алебардой по темечку. Я разъяснил вставший перед ними малоприятный выбор: либо они остаются верны отцу, а тот поутру отдает приказ казнить их за сломанный «врагами» замок и ложь о моем «побеге», либо отныне они подчиняются мне, а уж я постараюсь сохранить им жизнь и буду маскировать следы своих занятий… Признаться, пока я говорил все это, нутро у меня сжималось от страха: отец, тщательно изучив замок, мог обнаружить остаточные следы чар и поверить доносчику – и мог не позволить мне продолжать; наверняка бы не позволил. Но – обошлось: картина казни неудачливых предшественников все еще стояла у моих охранников перед глазами, потому они посчитали, что я – наименьшее зло, и принесли мне клятву.
– Вообще-то ты мог бы и раньше так сделать, – не выдержал Деян. – Пригрозил бы стражникам оговорить их перед отцом, если не будут тебя слушаться – и дело с концом: одни не поверили бы – другие потом стали бы сговорчивей. Была бы тебе и вода, и еды вдоволь, и прочее.
– Верно: мог, – осклабился Голем. – Я много об этом думал. Потом. Когда поумнел, выучился врать направо и налево и стал тем, кем стал. Но бабка, мир ее праху, хотела вырастить меня добрым малым, который берег бы честное имя Ригичей. Образцовым придворным, под взглядом которого блекло бы золото, удрученное своим недостаточным благородством! Представь себе: у меня тогда и мысли не возникало, что можно вот так взять и за здорово живешь оболгать кого-то, чтобы его потом вздернули на дыбе или разорвали лошадьми. Не так я был воспитан, чтобы думать о подобном; дурак был – не то, что свободные люди, сызмальства приученные выживать своим умом.