Алые росы
Шрифт:
Не получала ответа, но с каждым вопросом что-то чуть-чуть прояснялось.
— Господи, кому была нужна Кирюхина рука?
Спросила и самой стало страшно.
11.
Ночью в рабочем бараке стены дрожат от тяжелого храпа, а сегодня нары пусты.
— Дядя Жура, кака она будет, слобода-то?
— М-м… Слобода и все!..
Сколько о ней мечтал. Видел ее. А как объяснишь другому?
Посреди барака стоит большая железная печь. На ней два ведра с густым, почти черным смородишным чаем.
— Чудно, — пожал плечами седой приискатель, — утресь шел на работу — горы вокруг, как тюремные стены стоят. Взглянул я на них и болью душа загудела: не уйти никуда мне от гор, тут и помру. Митинг прошел и горы-то стали мои. Никуда мне не надо от них бежать. Прииск-то мой. Да што там горы и прииск. Третьего дня управитель мне морду расквасил. Я утерся и шапку снял, благодарствую, мол, за науку. А сегодня морда моя и не тронь ты ее. — Помолчал и повторил, покачав головой: — Сколь лет землю топчу, а впервые морда моя.
12.
Ночь над Сибирью. Лакеи погасили в коммерческом. клубе огни, и только в буфете горят в канделябрах благовонные свечи. Полумрак по углам. На столиках кофе, коньяк в малюсеньких рюмочках, чай. Около двух часов ночи на телеграф поступают новости из Петрограда. Тогда в клубе раздается звонок телефона и телеграфист сообщает: «Поступила депеша».
До звонка еще минут тридцать.
Щеголеватый владелец каменноугольных копей Михельсон в черном в полоску костюме, бородка клинышком а ля дипломат, золотое пенсне на тонком носу, отхлебнул кофе из изящной китайской чашечки.
— В ту проклятую ночь меня разбудила телеграфистка и сказала, что в Петрограде власть захватили большевики. Я попросил не тревожить меня по пустякам и наказал: поступит сообщение о конце большевистской затеи, мне не звонить. Положительно был уверен, что большевистский путч — на пару часов. А время идет…
— Не видно конца, — простонал коротенький пухленький Петухов. — Его паровые мельницы снабжают мукой половину Сибири.
Второв — владелец универмагов от Тюмени до Тихого океана, длинный, желчный, с бьющимся желваком на щеке — отхлебнул коньяку, процедил сквозь сжатые губы:
— Юродивый Лука видел сегодня во сне…,
Ваницкий резко встал, подошел к соседнему столику и заговорил очень медленно, как говорил всегда, стараясь донести до слушателя особенно важную мысль.
— Господа, ни юродивый Лука, ни преподобная Марфутка нам не помогут. Большевики дали народу землю и мир. Поймите, господа, это очень серьезно. Мир!.. Земля!.. Это мечта миллионов людей! Нам нечего противопоставить большевикам.
Второв всплеснул руками:
— Аркадий Илларионович договорился до того, что большевики чуть ли не выразители чаяний России.
— Не чуть ли договорился, господин Второв и господин Михельсон, а сказал совершенно ясно:
— Но каждый размолотый куль приносит мне деньги, — выкрикнул Петухов.
Аркадий Илларионович даже не сделал паузы, только пристукнул ладонью по спинке стула и продолжал:
— Как и каждая добытая вагонетка угля на шахтах господина Михельсона. Друзья мои, недаром одним из первых декретов нового правительства был декрет о рабочем контроле. Настал момент делать выбор. Или продолжайте молоть зерно, добывать уголь, торговать железом и ситцем — и через год вам самим придется работать. Или заморозьте большевиков без угля, заморите их голодом. Другого пути я не вижу.
1.
Сон густым, теплым суслом обволакивал Лушку. Она тонула в нем, а в подсознании росло привычно горькое: надо вставать. Не просыпаться, — это будет позднее, — пока что только вставать.
Не открывая глаз, сбросила с плеч одеяло. Сунула ноги в валенки, поежилась зябко и, только присев на корточки у камелька, открыла глаза. Иначе печурку не разожжешь. А открыв глаза, увидела на подушке голову Вавилы и занежилась в думах. — «Он здесь. И завтра здесь будет. Свобода пришла!» Вслух сказала:
— Все теперь другое будет!
Проснулся Вавила и, услышав Лушкины слова, рассмеялся:
— Правильно, Луша: люди другими станут и на мир другими глазами смотреть будут. Ты права, дорогая хитрушка: свободный человек все видит иначе: и горы, и людей, их прически, одежду и песни другие поет.
Гудок локомобиля напомнил, что начинается день. Первый день работы по-новому.
Наскоро перекусив, Вавила вышел на улицу. Справа и слева на снег ложились красноватые отсветы окон землянок. Хлопали двери, и люди появлялись, казалось, прямо из-под сугробов. Кто шел к шахте, кто сразу на лесосеку в тайгу, кто на конный двор, чтобы запрячь лошадей.
— Эй, Вавила, погодь! — окликнул дядя Жура. — Я нынче всю ночь продумал, как это будет сегодня?
Что-то новое в облике Журы. Вроде выше он стал, распрямилась спина. Голову поднял. Ба! На нем новые суконные брюки, те самые, что он надевал только на праздник.
— Работну я сегодня, как в парнях не робил. — и еще распрямился, еще выше стал. — Вавила, золотой ты мой человек, для меня сегодняшний день… вроде раньше вовсе и не жил. Жалко, старуха с сыном не дожили. Впервые в жизни на себя иду работать! Смотри, а в конторских окнах темно. А нут-ко идем, зададим управителю перцу!