Алые росы
Шрифт:
Вавила и подоспевшие приискатели держали Журу. Склонив голову на плечо, он выкрикнул: «Качай ровней», — и захрапел так сладко, что у подручного от позевоты заболело возле ушей.
— Положим его у костра. — Вавила подхватил спящего Журу за ноги, другие за плечи.
— Сенца постелите, сенца. Под голову надо побольше подбить, чтоб удобнее стало. Ох и спит, ну чисто младенец.
— Совсем мужики без ума, — крикнула прибежавшая с промывки Аграфена. — Человек разопрел от работы, как если б из бани, а они его бух на снег. Да он разоспится —
На шум прибежал народ с промывки, с новой шахты. Стояли над спящим Журой, вздыхали.
— А как вода в шахте? Убыват хоть малость?
— Ладом не понять.
— Господи, делать-то будем кого? Ну, понесли дядю Журу в тепло.
Но нести не пришлось. Проснулся он так же внезапно, как и уснул. Сел. Удивленно оглядел свои пустые ладони, спросил:
— Топор-то мой где? — и неожиданно рассердился — Робить надо, а они, тетку их, игрушки играть — топор утащили. — Вскочил. Накинулся на парня, заплетавшего черемуховый хомут: — Разуй глаза — в твой хомут кулак не просунешь не то што помпу. Смерь да делай с умом…
— Убыла… На целый волос уже убыла, — раздалось от шахты.
— Слава те господи, — вырвалось у стоявших вокруг. Многие опустились на колени и, прижавшись лбом к холодному снегу, славили бога. Прииск-то Богомдарованный, вот и помог господь.
И Жура опустился на колени. Перекрестился широко, как зерно кидал в землю, начал кланяться, да словно лбом наткнулся на что-то. Вскочил и погрозил в небо кулаком.
— Дарованный богом? Черта с два, штоб тетку его петухи заклевали. Не бог его нам даровал, а наши вот руки. Народный прииск! Народный! Никак не иначе!
1.
Нельзя сказать, чтоб Егор считал себя нефартовым. Еще в парнях он готовил лес для новой избы, и упавшая лесина насмерть придавила отца и старшего брата, а Егору только ухо порвало да щеку.
— Это разве не фарт?
А любящая жена, тихая, работящая, не гулена — разве не фарт?
Все б хорошо, но даже лучшим женам есть надо; и время от времени ситцу на юбку. С едой как-нибудь: где с маком, где с таком — где лебеда, а где просто вода, а на ситец надо разом махину денег.
Эх-ма!
Шестнадцать лет работал Егор на приисках господина Ваницкого. Выклянчит ради Христа у смотрителя место для шурфа и несколько дней кайлит породу, нагребая ее в бадейки. Аграфена поднимает бадейки с породой на-гора и тащит в отвал.
Вода бежит сверху, грязь, а Егор все кайлит, кайлит, и чем глубже становится шурф, чем обильней бежит вода, чем тяжелее кайлить, тем сильней убеждение, что шурф «будет фартовым». Да как же иначе? Предыдущий шурф был «глухарь». Перед ним был не то что «глухарь», но «злыдня», только на хлеб. Как говорят приискатели: жив-то будешь, а с бабой играть не потянет. А тут и порода вроде другая — «слизкая да плакучая»,
Иначе прикинь, должен когда-нибудь быть фарт? Другим же фартит!
Пробу снимал — в лотке шлиху-у… А шлих — верный признак, что золото близко.
Спирает от радости грудь у Егора. Наконец-то фартовый шурф. Самородок в нем будет желтый, шероховатый, блесткий.
Так хочется найти самородок, что Егор уже видит его и примеряет: однако золотника на три. Пять кулей муки — и не меньше. А повезет — и золотника на четыре… Аграфене на кофту купим, а то плечи выперли вовсе… Срамно смотреть.
Добьет Егор шурф до скалы — нет самородка. Видать, замазался глиной. Значит, при промывке окажется. Это даже и лучше: сегодняшний день, считай, худо ли хорошо ли — но прожили, а к завтрему, скажи ты, как кстати найти самородок. Муку Аграфена последнюю извела.
Выбравшись из шурфа, Егор внимательно оглядывал кучу добытой породы, направлял возильный лоток. В нем Аграфена будет подтаскивать к речке пески, а он с промывальным лотком присядет на корточки у воды и будет мыть привезенную Аграфеной породу, осаживать золото, и, когда в лотке останется только щепотка шлиха — песчинки железняка, проглянут неожиданно золотые крупинки, светлые, яркие, как хлебушко колосистое в поле, как смолевые капли на черной пихтовой коре.
Промыт один лоток — пусто. Во втором попалась бусинка с блошиный глаз. В третьем — три крупиночки с маковое зернышко. Это уже хорошо: к самородку приварок. Аграфена — чудачка, вздохнула пошто-то. Эх, доказать бы ей, что и Егору бывает фарт, что и ей, Аграфене может быть счастье.
Четвертый лоток Егор нагребает не сразу, не из той породы, что подтащила к реке Аграфена, а идет сам к шурфу и, обойдя несколько раз вокруг песков, выбирает породу приглядней, такую, что «хоть сейчас на базар», как говорят приискатели.
Вот она — мясниковатая, с примесью жирной глины, красноватая. В такой завсегда самородки…А если мелкие, так долей пять на лоток… А то и поболе.
Нагребает Егор в свой лоток самой что ни на есть хорошей породы, тащит ее к реке. Тяжел лоток, язви его в печенки, порода-то веская.
Не обманул Егора, наметанный приискательский глаз. Целых три доли дал лоток. Одна золотинка с клопишку. А самородка не оказалось. Его не оказалось и в пятом лотке, и в десятом, и в сотом. Но не «глухарь» этот шурф. И не «злыдня».
Когда садилось солнце, Аграфена достала из-за пазухи чистую холщовую тряпицу — специально припасла, — Егор высыпал на нее мелкую крупку намытого золота. Та золотинка с клопишку, что вымыта четвертым лотком, как рыжая кура среди желтых цыплят. Эх, подрасти бы ей хоть с таракана.
Не фартовый, конечно, шурф, не такой, о котором рассказывают годами, но все ж можно хлеба купить.
Сколько помнит Егор, и таких-то шурфов в его жизни было немного. И больше трех золотников зараз Аграфена в тряпочку не заворачивала.