Америка, которую никто не открывал
Шрифт:
— Давай грустить, — неожиданно сказала Америка. Она подсела ко мне, положила руку мне на плечо. Я вздрогнул от этого жеста и машинально схватил ее пальчики. Холодные, просто ледяные. Как тогда, в душе.
— Давай.
Мы замолчали, но не надолго. Америка была пьяна, и пьяна конкретно— хоть рассказ о семье и взбодрил ее.
— Знаешь, почему надо всегда грустить вдвоем? Потому, что когда тебя одного охватывает меланхолия ты начинаешь сходить с ума и терять связь с миром. Но когда ты грустишь с кем-то, то хоть ощущения
Она вздохнула. У меня опыта в групповой грусти не было, но я прекрасно понимал, о чем она говорит.
— Америка… Хочешь… Можешь переночевать у меня.
Она не отвечала. Я повернул голову. Америка смотрела вдаль, чуть откинув голову назад. Я подумал, что она не услышала моего вопроса и сделал вид, что действительно ничего не было, когда она вдруг положила голову мне на плечо. Я весь задрожал. Это было прекрасное ощущение. Ее волосы щекотали мне ключицу и шею, одна рука протянулась через грудь и обняла меня за плечо, вторая нежно проскользнула по спине и в итоге обе ее руки обняли меня.
Я чувствовал себя просто восхитительно в кольце ее рук. Мне было невероятно хорошо— что-то приятно щекотало и билось в груди, но главное чувство— я наконец осознал, что такое «бабочки в животе». И это нельзя описать словами, это нужно прочувствовать на себе.
— Хочу, — она говорила очень тихо, но я услышал ее голос сквозь километры. В тот момент мне хотелось, чтобы Вселенная перестала расти и начала сужаться, как говорил Хоккинг. И тогда она бы остановилась на той стадии сужения, чтобы вокруг нас с Америкой не осталось ничего. И мы бы вечно сидели вот так.
Я неловко опустил ладонь ей на голову и погладил. Несравненное ощущение охватило меня с головы до ног. Я был готов на все, лишь бы этот момент никогда не кончался.
Но он кончился, как и все в этом мире. Америка подняла голову, отпустила руки.
— Поехали.
— Куда?
— Ну, для начала вернем тачку. А потом… Ты знаешь, я бы переночевала у тебя, но мне в голову пришла самая лучшая моя идея за всю жизнь, и остаток этой ночи мне понадобится…
Я не стал возражать. Холод и пустота вступили в мое тело, вытеснив приятное тепло. Бабочки замерзли и превратились в обжигающе холодные, острые как бритвы осколки и упали в моем животе прямо в полете. По пути эти осколки разодрали мне… Душу? Или что? Не знаю. Не важно.
Но мне было очень больно.
Я возлагал на это мгновение слишком большие надежды.
Я думал, это изменит все.
Но ничего не изменилось.
Я также для нее… Друг? Помощник? Непьющий собутыльник?
Она не любит меня. И не будет.
У нее не было непреодолимого желания поцеловать меня.
У нее вообще нет желаний на мой счет.
У нее в животе не летали бабочки. Да и откуда им там взяться? Она убила их. Она убивала их в течении трех лет, она запивала их и свою жизнь виски
Я очень быстро и резко ехал. Ей было все равно. Ее лицо ничего не выражало, и от этой маски пустого безразличия мне хотелось высадить ее как можно скорее.
И на что я так обозлился?.. На тщетную надежду, вот на что. Что заставила мое сердце трепетать и не дала продолжения.
Ну и черт с тобой, Америка Джонс. Да, ты обалденно красива. Ты умна, у тебя хорошее чувство юмора.
Но ты больше не загадка. Я все узнал. Теперь ты для меня— обычная запойная девка. Можешь дальше думать о своей маме, жить с подругой отца и нажираться.
Ты справишься без меня. Найдешь другого мальчика на побегушках.
Этот монолог мне чертовски сложно давался. Я то и дело вставлял фразу:
«Я люблю тебя, Америка!».
Нет, нельзя этого делать. Нельзя влюбляться в нее. Нужно…
Но она не виновата, что не оправдала моих ожиданий, и вот где истина, где правда. Разве виноват человек, в которого ты безответно влюблен, что в его сердце нет расположения к тебе?.. Не виноват. И Америка тоже не виновата.
От дома Канье мы шли молча. Я все вел борьбу с собой, Америку шатало. Я вытирал пот рукавом— была очень жаркая ночь.
Но пришло время расстаться. Я стоял и смотрел на нее— она качалась, но смотрела на меня.
— Америка…
— Джеймс…
И мы замолчали. Она вздохнула. Я отвел взгляд, но только на секунду. Потому, что через эту самую секунду она хлопнула меня по плечу. Я повернул голову, забитую все теми же мыслями.
— Все будет… Все будет.
Она пошла к заднему входу в дом, а я стоял и слушал свой внутренний голос.
«Будет. Будет.»
Будет— и все тут. Ну и хорошо, что будет. Мало ли. Вдруг это даже приятно окажется.
Было уже утро— где-то около пяти, — когда я вывалился через окно прямо к себе на кровать и тут же заснул.
Мне повезло— родители спали как убитые и у них не возникло подозрения, что я мог исчезнуть посреди ночи.
Когда утром к нам вдруг пришел инспектор полиции, родители крайне удивились. Я— нет. Дело в том, что когда мы ночью ставили машину Канье на место, мы расцарапали ей весь бок, плюс сшибли фару об угол дома, который в последствии мощного удара вообще отвалился.
— Здравствуйте. Я инспектор Грэйг. Ваш сын Джеймс на месте?
— Да, — тихо сказала мама. Инспектор был очень высоким и крупным и лицом чем-то напоминал Дуэйна Джонсона, больше известного как «Скала». Грэйг протиснул могучие плечи через наш в принципе далеко не узкий дверной проем и посмотрел прямо на меня.
— Нам нужно поговорить, Джеймс. С глазу на глаз.
Я кивнул. Если честно, то мне было не так уж и страшно— чем-то я чувствовал, что инспектор здесь не по делу о машине Канье.
Мы прошли в мою комнату. Мама очень нервничала. Она решительно обогнала нас и встала в дверях.