Америкен бой

Рогоза Юрий

Чего-то подобного он давно ждал. Но уж никак не мог представить, что займутся им вот так, внаглую, среди дня. Однако дверь в павильончик была заперта крепко, на окнах решетки. Никак до него было не до­браться. Тут нужен был автоген.

Это блатные и сами поняли, пока кололи стекла и, матерясь, как голодные волки ходили вокруг магазин­чика.

— Что, суки, взяли? — вопил хозяин в припадке вы­званной шоком отваги, зажимая ладонью кровоточащий глаз.— Сейчас патруль подъедет и сядете у меня!..

— Пока мы сядем, ты сдохнешь!— хорохорились блатные, но оружия у

них с собой не было и до хозяина добраться они явно не могли. И товар полноценно по­портить тоже. Из всей вылазки получилось полное безо­бразие и срам, за который, они это знали, отвечать придется по самому высокому счету. Близнецы терпеть не могли, когда их, по их мнению, позорили шестерки.

По улице тем временем сновали машины. Некоторые притормаживали, но останавливаться никто не хотел. Пешеходы, углядев прямо по курсу такие красоты, спеш­но форсировали проезжую часть и торопились по своим делам по другой стороне улицы.

Но блатные знали, что подленький народец только тут трусит, а добежит до первого мента и заложит их, как, пить дать заложит...

Так что времени было не так много. На все про все минут пятнадцать.

— Ах, сука,— бесновался Петро, тряся ручищами не­податливые решетки.— Упаковался? Думаешь, не добе­русь!..

Зяма тем временем пытался достать сквозь разбитые окна сигарет и не порезаться. Но хозяин, заметив маневр, осмелел настолько, что подлетел изнутри коршуном и что есть силы жахнул по алкающей руке палкой. Зяма дернулся, пропорол осколками кожу и завертелся на месте, подвывая от страха — вида своей крови он не переносил.

— Петро, Петро! — хотел жаловаться он, но заметив, что порез пустяковый, вены не задеты, даже опьянел со злости.

— Петро!—дико завопил он, бросаясь к машине.— Дверь ему там подопри чем-нибудь!

А сам уже тянул из багажника канистру с бензином.

— Чего? —не понял Петро стратегического хода.

 — Дверь подопри, пидер!

— Ага! — Петро бросился выполнять приказ млад­шенького, а тот, вихляясь всем телом от тяжести в руке, подплыл к павильончику и стал плескать на его стенки бензин.

 —Сейчас ты у меня маму вспомнишь,— приговари­вал тон,—Сука, ты у меня будешь знать... 

Заметив, что дело пахнет жареным; причем в прямом смысле, хозяин струхнул и заметался по своему магазинчику: 

— Ребят, вы что? Вы в своем уме-то? Эй, ребят? Вы чего это задумали-то?

— Ща узнаешь!— визгливо вопил Зяма.-—Петро, за­води тачку, он мне руку порезал!

Петре полез в машину, с завистью наблюдая, как его любовничек чиркает спичками. 

Пламя лупануло неожиданно сильно, так что Зама отскочил в страхе и бросился к машине. Та сорвалась с места и через секунду скрылась в переулках.

Хозяин носился по магазинчику, как огромная крыса. Он голосил и бился в дверь, которую открыть не мог.

Тут у пожара стали останавливаться машины и кто-то догадался сбегать в пожарную часть.

Пожарные проявили себя как высокие профессионалы: они подъехали меньше чем через минуту и весело залили палаточку сверху до низу. А потом топориками отомк­нули дверь

и выволокли на свет божий хозяина, на кото­ром ожогов не было, но трясся он здорово.

А еще через сорок минут подъехала милиция.

* * * 

Договорились, что Паша уедет утром. Поэтому Ник не слишком торопился: особенно часто мелькать в том районе тоже не следовало. Вообще, выходить на улицу не по делу было теперь Нику заказано.

Сначала его несколько расстроила перспектива проси­деть безвылазно в номере всю неделю. Не то, чтобы номер был нехорош, но сидеть взаперти не хотелось, тем более, что погода, кажется, разгуливалась, становилось тепло и хотелось скорее на воздух, когда-нибудь за город, на речку. Костерок, трезвящее купание, впитывание ску­пого здешнего солнца. Как-то неожиданно для него самого получалось, что поменяв климатический пояс, Ник поменял и пристрастия. В Америке он к солнцу относился спокойно: его там было сколько хочешь и все к твоим услугам. А здесь, где солнечных дней в году три недели, о чем Ник, возможно, и не знал, но помнил подсознательно, солнце в небе рождало внутренний трепет счастья.

А на улицу было нельзя. Кроме того Ник боялся, что Деб с американской настойчивостью и презрением ко всему невозможному каким-то образом выяснит его но­мер телефона и позвонит.

Ему очень хотелось слышать ее голос. При любом воспоминании о ней он как-то внутренне слабел и в созна­ние вползала узкой змейкой щемящая тоска. Именно поэтому он и не хотел ей звонить. И не хотел, чтобы звонила она.

Потом, потом, когда все кончится, он ей позвонит, а лучше сразу приедет, объяснит все, все забудет и все вспомнит... Но раскалывать сейчас свое «я» он не имел права.

Его американская жизнь оказалась полноценной, са­мостоятельной, как круг. Оттуда, из заокеанского далека, казалось, что она вмещает в себя и Россию, и старого друга, и воспоминания, и возможность объединения. Действительность оказалась сложнее, болезненнее. Здеш­няя жизнь неожиданно приняла столь же самодоста­точные и законченные формы. Ну, если не круга, то квадрата. И две эти фигуры не имели никаких точек соприкосновения.

Ник мог находиться либо там, либо здесь. Прекрас­нодушные иллюзии, что квадрат можно чуточку окру­глить, а кругу придать несколько неострых углов, оста­лись в прошлом. В том, которое до смерти Сергея.

Чтобы выиграть в предлагаемых обстоятельствах, Ник должен был точно и жестко отнести себя к квадрату и о круге просто забыть. Только тогда брезжила неясная возможность успеха.

Звонок Деб вырвал бы его и погрузил в другие коор­динаты, заставил бы смотреть на людей, как на людей, уважительно относиться к законам и не нарушать прави­ла дорожного движения. А как раз этого Ник позволить себе не мог.

И шикарный номер, хорошая одежда, деньги — все это на самом деле могло иметь право на существование не как его жизнь, а как легенда, «крыша», лишь помога­ющая завершить его миссию в пределах прямых линий и колючих углов.