Амгунь — река светлая
Шрифт:
— Давай, давай, Денис! — Видно, нравится ему горячая обстановка, а может, наскучался за неделю безделья в дороге, да силы — через край.
И Дениске в охотку работа, разогрелся. Кажется ему, что не Патрин, а он, Дениска Еланцев, задает здесь тон. И хорошо Дениске, покрикивает весело:
— Сюда лопаточку! Сюда теперь! Еще! Давай!
И Патрин дает, что землеройная машина, мускулы ходят буграми под отлакированной блестящей кожей.
— Давай — не зевай! — покрикивает Дениска, поддавая задора.
Патрин от удовольствия крутнул головой, взгэкнул, хватил
Но скоро выпрямился:
— Фу! Перекур, Денис, — протянул Дениске сигарету: — Кури.
— Я не курю.
— Молодец! — Пожаловался: — Я бросал, но… силы воли, что ли, не хватает. — Замолчал упрямо, поперек лба вызмеилась горькая морщина, глаза попритухли. Встряхнулся, бросил недокуренную сигарету. — Давай, Денис, поперли.
Дениска, подбивая лопатой под шпалу грунт, думал о Патрине: что это Патрин всегда такой сумрачный и неразговорчивый. Может, случилась у него беда какая? Все время молчит, о чем-то думает, думает.
— Петр! — окликнул он Патрина. — У вас что-нибудь случилось… Беда какая?
— Что? — протянул Патрин, опуская лопату от неожиданности. — Какая беда?
— Я подумал так, — объяснил Дениска. — Вы всегда такой, ну, как сказать, угрюмый… и… у вас морщина на лбу.
— Чудак ты, — Патрин улыбнулся как-то по-детски беспомощно. — Чудак. Углядел, надо же! — Вздохнул. — Эх, Денис, Денис… Это меня в детстве лошадь копытом задела.
— А-а, — протянул Дениска, и ему стало почему-то смешно.
И Патрин засмеялся.
— Петро, — вдруг решился Дениска, — а почему вас зовут Некий Патрин?
Патрин махнул рукой: ерунда, мол, все это, но вдруг подошел к Дениске и, закуривая новую сигарету, заговорил:
— Я, видишь ли, пришел в отряд забулдыгой. Опроси хоть у кого, и тебе скажут: так и было. Пил, дрался почем зря… Было. Было, получу аванс ли, получку, еду в город, нанимаю такси и катаюсь до тех пор, пока деньги в кармане есть. Пока все до копейки не изгуляю. Короче, дурака валял. Ну и однажды не рассчитал: накатал рублей тридцать, а в кармане к тому моменту всего четвертная. А водитель — зануда. Давай, и все тут. Ну, я ему фамилию свою, место работы и честное слово. Говорю: приезжай завтра, долг верну с лихвой. Он на завтра тут как тут. Как часики. К конторе нашей подъехал и опрашивает меня. Говорит, ваш рабочий, некий Патрин, задолжал, мне. Ну и, ясное дело, пошло-покатилось… А ты что думал?
— Думал, имя ваше.
— Имя? — Патрин расхохотался. — Имя. Рассмешил меня ты, Денис! — крутнул головой, лихо выплюнул сигарету. — Давай работать, Денис, а то похолодало чтой-то, — Зябко передернув плечами, взялся за лопату: — Держись!
У Дениски ладони горели и пальцы некрепко сжимали черенок лопаты, выкручивался он, как живой, выскальзывал из рук, и Дениску уже давно подмывало швырнуть лопату куда-нибудь подальше. Но Патрин подкидывал и подкидывал ему лопату за лопатой, и ему ничего не оставалось, как крепче сжимать верткий черенок и подбивать,
А Патрин подбрасывал грунт и подбрасывал. На минуту оторвался, вскарабкался на насыпь к Дениске, потрогал ногой около шпалы, только что подсыпанной Дениской, притопнул, торкнул:
— Аккуратней, Денис, надо, — еще притопнул. — Дай-ка лопату!
И — скрыг, скрыг! — лопатой о галечник.
— Ну-ка, иди сюда. Посмотри сейчас. Ударь, ударь!
Дениска ткнул ногой в след, оставленный от сапога Патрина, — как в железо.
— Есть разница?
Разница была, и Дениска согласился с ним. Патрин посмотрел на него, спросил:
— Не простынешь? А то оделся бы, а? Худой же ты, Денис. — И хотел было похлопать Дениску по плечу, потянулся уже, но увидел, что рука глиной перемазана, отдернул, посоветовал: — Ешь больше, а то гремишь костями: скелет скелетом.
— Я моторный, потому и худой, — сказал Дениска. — Худые, они, брат, самые выносливые в любой работе, как Лыкин.
Патрину нечего было сказать на такое веское замечание: уж кого-кого, а Лыкина он знал несколько лет, и знал, как тот умеет работать. Потыкав ногой под шпалину, он буркнул:
— Ну ладно…
И пошел к своей лопате, широкоплечий, мускулистый, поджарый, как гимнаст. Самое время было сказать ему, что отдохнуть пора, что нет уже никакой мочи скрыгать лопатой, но не решился Дениска. И еще — что-то не позволяло ему сказать об этом: то ли стыд, то ли гордость.
И работал теперь Дениска зло, ожесточенно и мысль смаковал одну: лопату не выпустить из рук до тех пор, пока не умается вовсе и сковырнется с катушек лицом в шпалы. И не жалея сил, а задыхаясь, с удовольствием отметил горловой храп: последние силы собравши, налег на лопату, и показалось ему, что в глазах потемнело…
— Еланцев! Оглох, что ли? — перед ним стоял Архипов. — Почему самовольничаешь? Кто тебе разрешил с кухни уходить? Разгильдяй.
Лицо суровое, тяжелым взглядом так и давит к земле, руки на отлете, как у борца: сейчас схватит и сомнет. Дениска беззвучно открыл рот.
— Одна нога здесь, другая — там. Ясно? — прохрипел Архипов.
И улепетывая, услышал Дениска, как Архипов обрушился на Патрина:
— У тебя что, совсем не варит? Пацана вконец заездил…
«Вон что, — опустошенно подумал Дениска. — Вон оно как…»
Закусил губу.
По всходнушке он поднимался медленно — покачивало пьяно, а больше всего не хотел Дениска встретиться сейчас с Ириной, а почему, и сам толком не знал. И поднимался, будто его на аркане тащили.
Ирина стояла к нему спиной — мыла чашки и не оглянулась, словно не слышала, что он вошел. Песню запела негромко, врастяжечку: «Светит незнакомая звезда…» — голос приятный.
Он без слов взял в углу топор и вышел.
За колку он взялся из упрямства, как бы наперекор Архипову, унизившему его перед Патриным, к тому же меньше всего хотелось видеть Ирину, предавшую его.