AMOR
Шрифт:
— А где была ваша жена?
— Она была на курорте. (Как тривиально! — отзывается в Нике…) Кончилось неожиданно. И как раз, когда я к Норе привязался и хотел развестись с женой и жениться на Норе. Мне пришлось уехать по работе — ив мое отсутствие жена вызвала к себе Нору, и у них был большой разговор. Моя жена ей сказала, что жить она без меня не будет и убьет себя и ребенка, она тогда носила сына. Когда я вернулся — Нора начала уклоняться от встреч, я все не мог её застать, я не понимал сначала.
— Дайте мне папиросу, — сказала Ника. (Он не спросил: "Вы разве курите?" Не сказал: "Не курите, не стоит", в жесте, которым он протянул портсигар, было вежливое равнодушие к ней. Зажёг спичку.)
—
— Я думаю, да.
— А жену?
— Тоже.
— Вы могли одновременно быть с двумя?!
— Мог, конечно. Перед собой — я мог. Но я не выношу лжи, и я должен был прекратить отношения с женой.
— Только что, как говорят, "сделав ей ребенка"! Мило.
Ника выпустила колечко дыма, оно вышло плохое, и стала следить, как расходится дым.
Мориц продолжал:
— Жена была дома, встречи были затруднены, и я все не заставал Нору и…
— Я с удовольствием буду писать Нору! — вырвалось у нее. — Она была благородней(Неужели тенью от этих слов на него не падает, что неблагороден был он? Остро прозвучало в ней.) О, это будет чудесная поэма!
— Конечно, мое чувство к Норе было глубже, чем к Женни. Тот миг, когда я услыхал по телефону о её замужестве, я никогда не забуду. Мне показалось, что миррухнул!
— К кому из них было больше страсти?
Мориц неуловимо поморщился.
— К Женни, может быть. Но к Женни у меня не было уважения; а любовь без уважения — немыслима.
("А страсть без любви?" — неслось быстрее слов в Нике.)
— Это была своего рода болезнь… — продолжал Мориц. Стоило голосу Женни прозвучать по телефону холодно — я среди ночи, пешком, если трамваев и такси не было, летел к ней, через весь город. Я буквально сходил с ума. Но она была вульгарна, а я не выношу вульгарности. Когда она в минуты близости называла меня "мой муж", я бы мог задушить её!
— У нее просто не было юмора! — сказала Ника. — Вы говорили, что ваша жена чутьем поняла вас? Вы считаете, я вас понимаю?
— Конечно. Но вы своим идеализмом себя ломаете. И вы диктуете не только себе, но и другим. Это ваша коренная ошибка! (В этот горький миг, вдруг из отдаленных далей к ней, опахалом в аду, — пошло тепло: эти слова, но как нежно и как шутливо, ей говорил когда-то её второй муж! Откликаясь на воспоминание, она не смогла удержать улыбки. Но Морицу она показалась — гримасой. Он пожал плечами. И вежливо, наспех, выполнив долг перед её индивидуальностью, шагнул обратно в свою. Но она не дала ему продолжать.)
— Вы когда-нибудь сознаетесвою вину? — спросила она. — Когда раскаивались — шлипримириться?
— Шел.
— И легко это было?
— Трудно.
— Заставляли себя?
— Заставлял… Но, — продолжал он, — я могэто сделать тольконаедине! Потому что страх быть смешным на людях меня леденит. Страх быть смешным — это моя болезнь. Когда влюблённая женщина на людях смотрела на меня бараньими глазами, от которых шло сияние, и это было смешно, и в какой-то мере делало смешным и меня, я не знаю, на чтоя был способен! Когда на экране, на сцене я чувствую фальшь, я не смотрю на экран. Мне тогда стыдно, я чувствую, что я виноват в этом, что я участвую в каком-то общемстыде.
— Это я понимаю. — В Никином восхищении сгорела её горечь. Что за диво — человек былэтот Мориц!
— Я ненавижу бестактность, — говорил
Он стоял и смотрел на нее, остановился в своем пути У её стола, и ей показалось, что в его добрых сейчас глазах — просьба.
— Если же человек поставил меня в смешное положение, я этого никогдане прощаю. Я могу в таких случаях наговорить исключительно грубых вещей, быть совершенным хамом!
— Вы больше не встречали Нору послееё замужества?
— Я встретил её через год, и она снова была моею. Она не любила мужа. Я встретил её ещё раз и снова был с нею. Она потом стала бояться встреч со мной… Забота, домовитость — это свято. Но когда женщина становится самкой в гнезде… ("Негодование — пышет. Неубедительно! — молчит Ника. — Где граница? Где объективный критерий? Только что тебе — от твоего настроения — это было свято! а через минуту — что-то тебя раздражило — и это станет "самка" — в гнезде? У "невесты" — священно, у "жены" — презренно… Бедные женщины! Но за уклончивостью мужской, туманностью определений женский сыск идёт беспощадно: воображаю тебя, милый друг, с твоим капризным, критическим глазом — не то что любующимся,а просто терпящим, то жена вдруг взяла да и расширилакруг своей женственной деятельности! За пределами твоего дома!..")
Наутро Ника позволила себе озорство: по–английски, хладностью тона, умеряя тепло воздуха, она сказала, что так скучает по Евгению Евгеньевичу, что не знает, что делать с собой. Мориц, мгновенно ожив в жесте поднять перчатку (он уже склонялся озабоченно над бумагами), сказал, подняв брови:
— Сомневаюсь, чтобы онтак скучал — о вас! — И, с недоброй усмешкой: — Вы, кажется, ждали письмаот него? — В голосе была нескрытая издёвка.
— Ваш Евгений Евгеньевич похож на средневекового трубадура, — сказал "новый" (на месте Евгения Евгеньевича), — какэто в нем сочетается с изобретателем — для современности, и, по крайней мере…
Бесцеремонно, не дав говорящему докончить фразу, Мориц дал ход своей:
— Трубадур — со слюнявочкой, с няньками!
Ника тихонечко услаждалась: ревнует?..
Но через несколько дней разговор их, температура разговора повышается.
— Я думаю, что только ваша жена смогла так целиком принять все это, войти в вашезренье вещей… — говорила Ника. — Может быть, потому, что она была девочка, и это все взяла, как закон.
— Да, может быть! — отвечал миролюбиво Мориц. — И потому что по присущей ей гордости она при других — молчала.