AMOR

Цветаева Анастасия Ивановна

Тут — только одно — "Портрет", — и Ника протянула пачку листков, — прочтите, и если рука не подымется их порвать — мне вернёте, я их порву.

Все время молчавший Евгений Евгеньевич поднял на нее глаза:

— Так вы их для меня— воплотили? Тем с большим вниманием прочту…

Была ночь, когда Евгений Евгеньевич раскрыл тетрадь Ники. На первой странице стояло:

СЮИТА НОЧНАЯ

И снова ночь! Прохладою летейской Как сходен с кладбищем тюремный этот храм! Не спит, как и всегда, в своей тоске библейской Больная Ханна Хейм, химера с Нотр–Дам. Латышки спят с угрюмыми горами, Пригревши берег Греции у ног… Панн гоголевских веют сны над нами. — С китайской ножки соскользнул чулок… То кисть художника, что Марафонской битвой Огромное прославил полотно. Химерою и я в своем углу молитвы Бескрылые творю. Идут на дно, Как

в океан корабль порою сходит, Что паруса развеял по ветрам, — Ужели той, что спит, и в снов низинах бродит, — Не помогу, Химера с Нотр–Дам? Химера, да! Но с Нотр–Дам химера! Молитвой как ключом — замки моих ключиц, Луну ума гася светилом веры… (Стыдись, о ум! Бескрылая химера! Твой философский нос тупее клюва птиц.) Летучей мышью, да! Но мышью-то летучей! Глаза смежив, чтоб не ожег их свет, Крылом туда, где Феба вьются тучи, — …Такой горы на этом свете нет, Что не ушла бы вся, с вершиною, в Великий И тихий космоса зелёный океан. Ты спишь, мое дитя, в твоей тоске безликой (И мнишь во сне, что истина — обман.) Уснуло все. Ни вздоха и ни плача — Миг совершенно смертной тишины. Передрассветный сон. Я знаю, что он значит — О мире и о воле снятся сны, Сошли на дно души, как корабли, порою Без сил смежив пустые паруса, Спит смертным сном душа перед трубою Архангела. А света полоса — Звонок, подъем. Уже! О, как весенне, Как победительно борение со сном, Из мертвых к жизни вечной воскресенье, О руки над кладбищенским холмом, О трепет век и дрожь ресниц! Туманы Над прахом тел развеялись. Земле конец. Преображенье плоти. Крови колыханье — То тронул холод мрамора своим дыханьем Ты, Микел–Анджело божественный резец!

Дальше шла

СЮИТА ПРИЗРАЧНАЯ

Довоплощенное до своего предела Граничит с призрачным, как Дантов ад. Над небывалым зрелищем осиротелых Жён, матерей — ночи тюремный чад. (Являет чудо мне Чюрлениса палитры, Храп хором Скрябинский зовёт оркестр, Борьба за место — барельефы древней битвы Во мраморе прославленный маэстр. А бреды здесь и там — таят строку Гомера, И Феогнида пафосом цветут Изгибы тела — Ропс! И имена Бодлера И Тихона Чурилина встают. Когда ж, устав от зрелища, о хлебе Молю, — на веки сходит легкий сон, Я реки призрачные вижу в небе, Я церкви горней слышу дальний звон… О горькой жизни рок! Между землёй и небом Разомкнуты начала и концы. Как часто Сон и Явь в часы забвенья Феба Меняют ощупью свои венцы!

Дальше шли города и воспоминания.

Есть такие города на этом свете, — От названий их, как на луну мне выть: Феодосии не расплести мне сети, Ночь Архангельскую не забыть… Далеки Парижа перламутры, Темзы тот несбывшийся туман, Да Таруса серебристым утром, Коктебеля не залечишь ран… И Владивостока нежная мне близость, Где живёт мой самый милый друг… Поезд замедляет ход, и в темно–сизом Небе — о, как рассветает вдруг! — То Иркутск. Тут Коля жил Миронов, — Юности моей девятый вёл! Как горит хрусталь крутых еловых склонов, Раем распростерся твой Байкал!

* * *

Темная заря над Ангары разливом, Да последний огонек в ночи, Да холодный снег по прежде теплым нивам — Это ль не символики ключи? Крепко рассветает за моей решеткой, Так мороз крепчает в январе, То резец гравера линиею четкой Ночи тьму приносит в дар заре… Сколько раз вот так все это было, — Я не сплю, вокруг дыханья тишь… Что же сделать, чтоб оно не ныло — Сердце глупое, доколе эти силы Все до капли не перекричишь?.. А пока пишу — вино зари нектаром Выси поит… огонек исчез. Солнце выплывает легким жарким шаром В сталактитовы моря небес!

Тетрадка кончалась надписью: "Из будущего сборника "Пес под луной" (лагерь)".

ГИТАРА

Звон гитары за стеной фанерной, Рая весть в трехмерности аду. Это все, что от четырёхмерной Мне ещё звучит. В немом

ладу Со струями струн, луна литая Лейкой льет ледяные лучи На картину, что я с детства знаю: "Меншиков в Березове". Молчи, — Слушай эту песню за стеною, Дрожью пальца на одной струне, Так поют, что я сейчас завою На луну, как пес. И что луне Нестерпимо плыть над лагерями. Вшами отливает пепел туч Оттого, что, поскользнувшись, в яме Ледяной лежу и что могуч На картине Меншиков надменный, Дочь кувшинкою цветет в реке Кротости, и взор её Вселенную Держит, словно яблоко, в руке. Замирает палец над струною, Ночь слетает раненой совой, — На луну, как пес, я не завою, Мне тоски не заболеть запоем, — Под луною нынче, пес, не вой! Звон гитары за стеной фанерной, Рая весть в трехмерности аду. Это все, что от четырёхмерной — С тихой вечностью в ладу.

Все кругом спали, даже Мориц. Волненье и усталость слились в странное состояние. Вспомнились своятюрьма, своивстречи… Оставалось три стихотворения.

ДОМИНАНТ–АККОРД ЛЕТНЯЯ НОЧЬ

Тишина над тайгою вся в звёздах — о Боже! Да ведь это же летняя ночь! А я в лагере! Что же мне делать, что же? Жить этой ночью — невмочь. Соловей — это юность. Кукушкины зовы — Это детство. Земной зенит! На седеющих крыльях моих — оковы, А старость — как коршун кружит!

РАЗРЕШАЮЩИЙ АККОРД УТЕШЕНИЕ

Чего страшусь? И глад и хлад минуют, Недуг, сжигая тело, поит дух, И зов о помощи не пребывает втуне Доколь смиренья факел не потух. Я верую. О Боже, помоги мне, В ничтожества и затемненья час Молю, а из-за туч восходит, вижу Звезды предутренней мерцающий алмаз. Воздушных гор лиловые воскрылья Грядой крылатою покрыли небосклон, И золотою солнечною пылью Весь край дальневосточный напоен. Недолго нам от вечности таиться, Запрятав голову под смертное крыло, — НАСТАНЕТ час души! И вещей птицей Бессмертия живой воды напиться Из мрака тела — в дух, где тихо и светло!

Последнее не имело названия.

* * *

Что терпит он, народ многострадальный, За годом год, за веком век! А Сириус и Марс, как над ребенка спальней, Горят везде, где дышит человек. Моя Медведица! Как часто эти руки К тебе тяну я в черноте ночи, — И рифмы мне не надо, кроме муки, Которой бьют кастильские ключи По Дантовским ущельям расставанья, Вокруг Луны — огромный света круг Все ширится. И тихо в Божьи длани Восходит дым немыслимых разлук. Все выше мук и их теней ступени, Но синева торжественна ночи. Черны, страшны ночных деревьев тени, Но звезден неба сев! Крепись, молчи! И разве я одна! Не сотни ль рук воздеты Деревьями затопленных ветвей, Лесоповал истории. Но Лета Поглотит и его. — О, выше вей Моих мучений ветер благодатный, Сквозь ночи тьму к заре пробейся ввысь, — Звезда предутренняя в лиловатой Бездонности меня зовёт: "Вернись!" А он земной, народ многострадальный, За боем бой, за веком век, И Сириус и Марс, как над ребенка спальней, Горят везде, где дышит человек.

Усталость от — пережитого, отрыва от жены, дома, от срочных работ, от работы над изобретением и от этой, на него рухнувшей судьбы, — все странно сливалось в некую гармонию, что ли? Он спрятал под рубашку тетрадь и вышел на порог бюро. Лаяла сторожевая овчарка. Зона спала.

Мориц встал и вдруг потянулся, как это делал черный кот Синьор, его любимец, когда его учили ходить на задних лапах. Щелкнули манжеты, изогнулось легкое упругое тело — всем своим накоплением усталости, — и снова стоял собранный и четкий человек, немного угрюмый, брезгливый и элегантный, — неуловимое с Синьором длилось. Но в движении, когда он стоял сейчас, прислонившись о книжную полку, вдруг — не укрылось от Ники — легкая, еле заметная округлость худого, ещё не начавшего полнеть, живота, уже не юношеского.

"Стареет…" — подумала Ника с мимолетящей легкой дрожью, которой содрогается зрелость при дуновении старости.

Был снова вечер, и опять все ушли, кто куда. Мориц готовился продолжать рассказ. Как мало надо человеку — внимания — в холодности жизни, — подумалось ей.

— Да, так вот… Бегство из Риги, всей семьей, потом смерть матери… Ленинград, Москва, потом Красная Армия. — (Он только называл периоды, города, к чему-то спешил, К чему?!) — В Сибири я встретил мою жену. Ещё совсем девочку, и вывез её оттуда, из глуши.