AMOR

Цветаева Анастасия Ивановна

Письмо Бэллы вызвало егописьмо к её матери — он начинал терять веру в правосудие егостраны, он решил пустить ладью свою по течению — но егописьмо к Ольге вызвало к жизни решительное письмо к ней — Ники. "Ольга Яковлевна, — писала она, — не верьте мужу. Ему нужноусиленное питание. Доменя он — неразумно, нелепо все ставил на общий стол. Я это прекратила. Жиры я превращаю — на кухне — в печенье. Ни одна капля пользы не минует его…" Далее шла просьба прислать свой портрет и Юры — сына, она их повесит в его шкафчике, так что как только откроет — увидит.

Стук арифмометра, как вьюга, заметал все.

Мориц проходил по комнате с копией накануне отосланной

в Управление сметы, когда его окликнула Ника. Он подошел. Молча, незнакомым ему — чуть повелительным и одновременно как бы просящим — движением она подвигала к нему тетрадку. Молча он открыл её. Это были стихи. На первой странице стояло: "Мыльный пузырь". Его брови поднялись: что-то родное. Как она могла знать? Они с братом в детстве, задолго до первой войны, увлекались этим делом. Брат искусно пускал их из особо свернутой газетной бумаги, он же отстаивал метод "трубочный" — из заграничной настоящей трубки, легкой, как застывшая морская пена (или кто-то сказал, что так, и они верили…).

Её стихи? Собачьим чутьем ощутив, что момент этот для нее — особенный, он вложил тетрадь в ведомость сметы — неучитываемое мгновенье засомневался, не надо ли что-то сказать, решил сомнение — отрицательно, и отошел к своему столу. Все кругом работали. Щелкали арифмометры, счеты, и у кого-то легким, родным со школьной скамьи звуком, воздушным, только уху чертежинскому слышным, скрипел рейсфедер о гомеопатические ворсинки полуватмана, отдаленно напоминая полет норвежских коньков по льду. Это были стихи, ему посвященные. Это обязывало? Этого надо было ждать…

Что-то хмуро легло у его рта. Незаметно ему порой сдвигались брови. Стихи были неровны, но несколько было хороших. Были портретные. Лирика. Риторика. Мимолетно он удивился в себе — отсутствие наблюдательности. Что-то понимая, не анализируя, он шел мимо этих предчувствий. Ника же, женщина, несмотря на ум, несомненный, и надо же было, все же… Не предполагал, не предвидел. Легкая тень досады сжала что-то внутри. Осложнение и без того неблагоприятной ситуации?

В юности он не любил идти по натертому паркету. Сходное балансирование предстояло теперь. Неприятности в Управлении. Срочная работа. И нет вестей из дому! И это…

Он читал со смешанным чувством досады и удовольствия. Прочел и перечел вновь.

Мориц читает стихи Ники. Это был для нее момент большой важности. Но, преодолев первый миг, — морщины его лба — она сразу сошла с подмостков Дузе — легкой ногой…

Ника была совершенно спокойна. Точно дело шло не о ней. Она видела его наклоненную голову, сейчас он её подымет, дочитав последнюю строку. Он, конечно, не будет знать, с чего начать, учитывая её волнение. А этого волнения — нет! Испарилось. За это она так любила "Дым" Тургенева, дым от огня. Дым, испарение огня, пар, в облако уходящий… В ней было любопытство. Сознание юмора минуты. Ответственность за совершенное. Холодила — или грела — непоправимость. Безвыходность положения их обоих! И — и дружеское участие к нему и, конечно, немного иронии. Большое переполняющее чувство достоинства — именно тем, что оно ею так сознательно было попрано, давало ей ощущение горького счастья.

Он дочитывал листки, когда уже начался перерыв, и поднял глаза.

— Нет, — сказал он по–английски, — с одним я не согласен — с названием. Это не мыльный пузырь, нет!

— О! — сказала она иронически. — А что же это?

— Это? Это — тут есть очень грациозные вещи, обаятельные…

Он перелистывал тетрадку.

— Какое вам нравится больше? — немного лениво, холодно спросила Ника.

— Вот это хорошо, — сказал Мориц и стал читать, пропуская многие строчки, — стихи "Сон", — кое–где кошачьим чутьем останавливаясь, чтобы не прочесть дальше. Обходя капканы…

…Рука засыпала, и пальцы, беспечно Играя Летейской струей, Роняли страницу… …Во сне и стихов Ты уже не алкал. Рука разомкнулась, и томик упал. …Стою, занемев на запретном пороге. — Неможно глядеть, уходи… О римлянии юный, не тяжестью

ль тоги Уснуло сукно на груди.

— Грациозно, — сказал Мориц, — и это:

У век, у висков — выраженье оленя, Что ранен. Недуга насмешливый гений Качает твою колыбель… …Бессилье глотая Пьянящим клубком, С ковра поднимаю Уроненный том. И тению к двери. А томик — в руках. Открыт, как упал он, На этих строках…

— И вот это хорошо тоже:

Струился от строк этих Горестный гул. На этих словах он, Быть может, уснул…

Ника смотрит, как Мориц читает её стихи, и в ней — отдаленно — будто кто-то со стороны читает, звучит одно из стихотворений, ею Морицу посвященных:

Ваша улыбка насмешлива, даже когда Вы в рассеянности Уж позабыли о ней. Даже когда Вы — больны. В играх с собакой, с котёнком ещё Ваши губы посмеиваются, А уж глаза отвлеклись. Дали какой глубины Тою параболою, что теряет концы в бесконечности, Меряет все ещё суженный легкой улыбкою взгляд, Шелковый в ней холодок — в Вашей мальчишьей застенчивости, В самой любезности Вашей, Столь льстивой (сладчайший яд!). Я не дивлюсь, что так темны, так смутны ходящие слухи, Вы клеветою обвиты, словно лианами лес, Бог Мой за Вас — ежечасный. Но люди — и слепы и глухи, Ларчики их так просты! Так желанны им мера и вес!…

Сейчас он встанет и положит листки на стол.

Он встал. Положил на стол листки. Полувопросом:

— Вы мне не оставите их?

— Нет.

Листки мягко ложились, очертания их были легки. В комнате висело молчание, тревожное, как метнувшаяся и затихшая летучая мышь. Мориц прошелся по комнате.

"Он сейчас уйдет! — подумала Ника. — Отлично!"

— Я вам говорил, — сказал он по–английски, проходя мимо стола, за которым она сидела (по комнате шли люди, говорили, кидали дверь в тамбур), — что я не заслуживаю вашего отношения. Вы делаете из меня какое-то подобие вашего идеала, хотя вы несколько раз и отмечали мои дурные черты. Я иногда бываю совсем пустот всякой душевной жизни. Живогово мне всегда толькоодно: это моя работа. Я оченьценю хорошее отношение к себе, больше может быть, чем кто-либо, и это понятно. Но мне…

"Когда придет "но"?" — созерцательно, но несколько нетерпеливо думала Ника.

— …Люди чаще враждебны, чем дружественны, потому что я никому не спускаю, не кланяюсь и не лгу. Но…

"Наконец?"

— Я очень трудныйчеловек, Ника…

В её сознании метнулось: "Маленькийчеловек!.." Она бы, кажется, ему простила: и то, что он равнодушен к её душе, возьми он человеческий, теплый тон, назови он вещи их именами, хоть только по–братски. Он снял бы с нее половину её тяжести. Но он отступал, отклонялся, отнекивался. Он думал о роли.Не о существе дела! Он думал не оней, — о себе. Человек, неспособный быть даже братом, — что же это за человек? "Дажебратом". Но это же очень много,это же драгоценнее — так многого…