Анчутка
Шрифт:
— Я не хочу тебе ворогом быть. А говорю от того, что мне теперь скрывать от тебя больше нечего. Я тебе не сказывал, но невесту свою искал, как узнал, что жива она. Не говорил от того, что страшился за жизнь её, что не знал какое ты и Олег к ней имеете отношение, думал, что и Олег её смерти искать будет. А теперь я невесту свою нашёл… а ты, как отец твой заручился, — венчаешься.
— Сороку ли своей невестой кличешь? Не бывать этому! — булаты на лице Мирослава недобро блеснули.
— Сорока — моя невеста по обету была.
— Твоей невестой, если
— Она к венчанию готовится, — оборвал Извор брата.
Мирослав хотел было возразить, Извора за ворот схватил, прокрутил кулак малость, ткань на него намотав, что затрещала, но потом, понимая, что бессилен сейчас, оттолкнул того от себя. Спиной к мокрым стенам прислонился, спрятал головушку свою буйную в руках, облокотившись на свои колени.
— Ты не сможешь сделать её счастливой, — Мирослав сквозь горечь прошептал.
— Не смогу, но всё сделаю, чтоб Сорока простила меня. Мне и того будет достаточно, — Извор, не менее брата тоской изъедаемый, с тем дальше разговаривает. — Ты только смирным будь впредь — отец больше просто так стращать не будет.
— Я, покуда жив, на всё готов пойти, лишь чтоб Сорока жила дальше.
***
День четыредесятый после кончины Олега Любомировича.
Колокольным звоном сотрясало прохладный осенний воздух. Галдели спуганные галки, рвано вторя гулким раскатам, доносящихся даже до дальних слобод. Они взмыли вверх, чёрным крапом подёрнув небесную лазурь, потом сползли по нему вниз, пропали на вспаханном чернозёме, выклёвывая остатки ржи.
На главной площади перед храмом столпился люд. То там, то сям бесовские игрища (акробатические представления. Духовенство резко выступало против сих увеселений) да под звуки сопелей и жупелов свои глумы (сатирические сценки в масках) скоморохи устроили.
Свадебный поезд только лишь перед храмом остановился, как дружинами тут же окружён был, чтоб люд тех не теснил. Ольгович у паперти стоит, невесту поджидает. Стоит в рубахе из алтабаса (парча), золотым галуном отороченной, да поверх сорочицы шёлковой, что из под рубахи выглядывала, да подпоясанный поясом аксамитовым да с золотой нитью, наручи дорогие запястья сковали, оплечье бисером да самоцветами расшитое тяжестью давит, на плечах корзно с меховым подбоем. Стоит не шелохнётся, припевки слушает.
Не любо — не слушай и правду говорить не мешай. Ну, а теперь, к слову, да к местуВсе обскажу про невесту.
Было у пастыря две ярочки да две дочери. Одна ярочка ладная, а младшая дочь, приблуда, сводная. Одна дочь у пастыря распригожая, другая только и вышла что рожею. Родную сокрыли, а приблуду чинами наградили. Вот теперь княгиней сделали, за удалого князю в жёны прочат. А князь наш не по воли под венец идёт — весь тенётами опутан. Что медведь на цепях сидит — Яриться, только что не рычит.
— Убрать их, — Военег тихо Олексичу указ
Дружинники без лишних слов по толпе прошлись. После потасовки скоморохи и притихли. Разогнали недовольных. Да зевак и без этого хватало. Собралось — видимо — невидимо. Кому поротозейничать кому пирогов от пуза наесться, кому пива напиться. Только особо не добрые славословия в толпе были.
Кто Военега клял, кто киевскую власть, кто Всеволода, кто Чернигов. Даже Зиму припомнили, мол она Олега приворожила, что тот от тоски опиваться начал, что с дурьей башки брата своего убить хотел. Иные говорили, что, наоборот, Военег того уморил. Были и те, что Мирослава кляли, что отца предал, но были кто и защищал…
— Гнида, ваш Мирослав Ольгович, — курбастый мужик, поправил шапку на голове обеими руками. — Он на золотишко повёлся.
— Верно, верно, — подтявкивал ему тощий смерд, вьющийся за ним следом.
— Кто ж откажется стать военеговым затем? — продолжил мужик, наблюдая намётливым глазом, как его тощий подельник лёгкими движениями проворных пальцев облегчает слободских от тяжести их стяжаний, которые, развесив уши, были крайне увлечены рассказами пройдохи. — Слышал, что им князь от себя в дар прислал по шубе песцовой и ларь золотом, не считая прочего — в сундуках небось не пасконь, — брезгливо скорчившись потеребил свою рубаху.
Слободские разом вдохнули от восторга и от зависти, пытаясь представить сии несметные сокровища.
— Не захотел Мирослав Ольгович, чтоб тризны по нему ладили — вместо того, чтоб в земле сырой с отцом лежать, будет теперь с золота есть, на шелках спать, — всё сказав, а вернее получив от тощего прощелыги тайный знак, что пора уходить, прочистил горло жирно втягивая мокроту и, собрав её под нёбом, хотел было сплюнуть вязкий харчок, как получил под своё гузно, прям промеж ног, увесистый удар какой-то палкой.
Мерзкая мокрота так цельным комком назад и втянулась. Сглотнул знатно. Глаза от боли на переносице смежил. Согнулся, тонко проскулив. Схватился обеими руками за свои причинные места со всех сторон сразу. Хотел заглянуть за плечо, чтоб обидчика узреть, да пинком под зад опять получил, да так, что пару шажков в той-то позе и просеменил, тонко скуля и вытянув лицо от боли.
— Кто это? — сипло у своего подельника испрашивает, а тот только рот разявил, глаза круглые выпучил, что бельма видны, да только вместо слов невнятное что-то мямлит.
Оглянулся мужик, в полуприсяде развернувшись, а там и нет никого. Только в толпе где-то отдалённо бубенчики тренькают. Треньк…треньк…
— Ох, не к добру это, — люд свободный перекрестился, а иные через плечо поплевали, на всякий случай ещё и дули покрутили за спинами. — Чур меня, чур…
Бубенцы до храма протренькали. Иному не пробиться сквозь толпу, но перед ведуном все прочь расступились. Недалеко от нового наместника встал так, что эти двое лишь живой изгородью ратников разделены были. Ведун лица своего тому не кажет, а в жилах кровь бурлит — вот он обидчик любимой Тулай.