Андрей Кончаловский. Никто не знает...
Шрифт:
Никиты Михалкова (от Италии) и «Покаянием» Тенгиза Абуладзе — от советского кино. С чуть
приглушенной иронией критик восклицает: «Надо было стать американским режиссером и
добраться до Луизианы… чтобы выкроить на экране причудливую параллель и нашему
«Прощанию с Матерой», и даже… нашему «Покаянию».
А далее следует концептуально окрашенный пересказ ленты. Позаимствую его у Плахова.
«…Забытый богом цивилизации уголок земли, наполовину затопленный
буйной растительностью. Там и обитают, вдали от центров и столиц, «застенчивые люди» —
вдова-воительница Рут, настоящий рабовладелец в юбке, и трое ее сыновей, знающих только
тяжкий физический труд, не испорченных ни телевизионной болтовней, ни наушниками с дикой
музыкой, ни коварными наркотическими штучками. Правда, патриархальная идиллия грозит не
сегодня завтра накрыться медным тазом: в национальном парке уже орудуют браконьеры,
тяготится убогой жизнью невестка героини, а четвертый сын, Майкл, предав освященный
традицией уклад, бежал в город. И все же крепки устои доморощенной мифологии: недаром в
семье принято считать Майкла мертвым, зато ушедший из жизни папаша Джо остается
полновластным хозяином Ноева ковчега. Его образ зримо витает над топями и разливами… в
этом имеет возможность убедиться даже пришлая гостья — журналистка из Нью-Йорка,
приехавшая сюда вместе с дочкой к дальним родственникам.
Последовательности противопоставления города и деревни у Кончаловского могут
позавидовать наши ортодоксальные деревенщики. Журналистка, продукт интеллигентной
богемы, давно потеряла контакт с дочерью, та без пяти минут наркоманка и едва не сбивает с
пути истинного забитых диктатом матери парней… Но самонадеянной Грейс вскоре придется
поплатиться за свою эмансипированность, а вовремя вернувшаяся Рут с помощью железных
прутьев быстро приведет в чувство взбунтовавшихся сыновей. И даже отщепенец Майкл после
двенадцатилетнего пребывания в городе вернется в родную обитель и разобьет источник
мирового зла — ввезенный происками невестки телевизор.
Когда в финале происходит откровенный женский разговор, выясняется, что Отец-хозяин
был на самом деле пьянчугой, мотом и садистом. Однако эта правда не важна ни для вдовы, ни
для журналистки, готовящей статью о реликтовой семье из Луизианы. Жизненно важнее
оказывается миф о папаше Джо (напомню: так на Западе называли Сталина), так же как на
семейных фотографиях проще затушевать лица «грешников», чем разбираться в их
действительных или мнимых грехах.
Вот такая американская вариация на тему корней, экологии, морали и наследия
сталинизма!
«оставляет желать»… Снята картина грубовато, словно бы наспех, что вообще нередко
сопутствует зарубежным опытам Кончаловского…»
Несмотря на иронию, традиционный скепсис в оценке творчества Кончаловского, здесь
видна увлеченность сюжетом, оттого и многое верно угадано в нем. Тогда, в 1989 году, Плахов
мог догадаться, если бы был более внимательным в свое время к «Сибириаде», что не столько с
«Прощанием» Элема Климова, а тем более не с «Покаянием» Абуладзе перекликается
американская лента Кончаловского, сколько с его собственным отечественным фильмом. Оттуда
в луизианский эпос перешла коллизия природа — человек. Причем в этой оппозиции образ
цивилизации рифмовался как раз с цивилизацией советской, сформировавшейся на
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
155
разрушительном авторитете Отца-Хозяина.
В замысле предполагалось столкнуть две семьи: одна основана на принципах свободы,
другая — на долге и любви. Сначала планировали снимать в Греции. Но затем в Америке стали
искать места, где могла бы возникнуть полярность психологий. Было ясно, что
представительница цивилизации должна быть из Нью-Йорка. Вторую поселили в Луизиану.
В противопоставлении семейных миров Кончаловский видел метафору двух
государственных устройств — России и Америки. «Я делал картину о взаимоотношениях,
принятых в разных культурах, о необходимости взаимной терпимости. Демократия — это,
прежде всего, терпимость. Терпимость, думаю, — чуждое России понятие. Терпение — да!
Терпимость — нет». Нью-йоркская семья — модель США, где члены семьи друг друга уважают,
но не любят. А семья из Луизианы — модель России, где люди друг друга не уважают, но и
любят, и ненавидят. «Луизианская семья, — разъяснял замысел режиссер, — имеет своего
«Сталина» — отца, который то ли умер, то ли жив — призрак его витает над болотами. В этой
семье были свои диссиденты, своя Чехословакия, свое подавление восстания — все как в
социалистическом лагере…»
Уже эти черты замысла говорят о том, что фильм может быть и значителен, и глубок. Он
органически вписывается в кинематограф Кончаловского как художественное целое, никак не
претендует на звание голливудской продукции. А станет, скорее всего, новым «пограничным»