Ангел-истребитель
Шрифт:
– Может и так случиться. Вот смотри: скажем, ты пришел на океанский берег, там очень красивый закат, удивительная игра света на поверхности воды. Ты это создал? Нет. Ты фотографируешь то, что увидел, теперь ты – художник? Да. А что, если ты просто любуешься закатом, не делая снимков? Ты запоминаешь все, что видишь, но никого рядом нет. Замешано ли тут искусство? Мне кажется, да Пейзаж был красив, наблюдатель прочувствовал его красоту, пропитался ею.
– Следуя этой логике, – задумался Джек, – все что угодно может стать произведением искусства. Все, что переживает человек. Вся боль.
– Все восприятие, –
Джек думал о том, чем занимался последние три года. О том, что его восприятие постепенно трансформировалось. О том, как менялся его взгляд на происходящее.
– И тогда что-то, в чем ты прежде не видел никакого искусства, – медленно проговорил Джек, – может стать искусством. Ни в чем при этом не изменившись.
– Конечно. Основная разница между художником и публикой – в том, что художник видит произведение искусства первым, а затем пытается донести свое видение до остальных. По моему разумению.
– Я всегда считал, что главное в искусстве – это передача мессиджа, послания, – сказал Джек, изучая тлеющий кончик сигары. – Конкретный мессидж, который передается с помощью конкретной техники. Но за несколько лет мои взгляды как бы перевернулись вверх ногами. Теперь... теперь искусство – в том, чтобы получить конкретный мессидж с помощью конкретной техники.
– Боюсь, я не уловил твою мысль.
Джек развел руками.
– Не думаю, что могу это объяснить. Я лишь хочу сказать...
Он умолк. А что он, собственно, хочет сказать? Что, по-видимому, он начинает получать удовольствие, пытая людей, – не потому, что причиняет им боль, а потому, что видит в этом средство самовыражения?
– Я хочу сказать, – повторил Джек, – что вновь начинаю думать об искусстве.
Бросив на него косой взгляд, Чарли заулыбался:
– Потрясающе, Джек! Вот только... – он подался вперед, уже без улыбки. – Только, по-моему, тебе это не очень-то нравится. И я знаю почему.
– Едва ли, – сказал Джек.
– Чувство вины. Мне уже приходилось сталкиваться с подобным. С художником случается что-то скверное, и его первый импульс – дать выход своим переживаниям в искусстве. Вот только художники зарабатывают на жизнь произведениями, а это значит, что он получает выгоду из собственного несчастья. И тогда художник начинает обвинять себя в случившемся, полагая, что каким-то образом сам навлек на себя беду, якобы с целью заработать.
Чарли свел вместе ладони: тлеющая сигара торчала меж его пальцев, как дымовая труба на церковной крыше.
– Это логическая петля, Джек, и ты не должен дать ей захлестнуть тебя. Каждый художник в подобном положении должен это услышать, и я скажу тебе: твоей вины здесь нет. И, что не менее важно, выразить скорбь, потерю, гнев через искусство – правильно. Это не святотатство, это не оскорбит память Джанин, или Сэма, или твоих родителей. Они бы хотели, чтобы ты сделал это, Джек; избавься от яда, который отравляет тебе душу. Выпусти его наружу, не носи в себе, продолжай жить. Если тебе кажется, что на этом нельзя делать деньги, откажись от них, спусти гонорары на благотворительность. Черт, не хочешь – не показывай никому своих работ. Но продолжай работать.
– Продолжай работать, – вздохнул Джек.
– Да. Сложно, я понимаю, но все же...
– Вот-вот, – кивнул Джек. – Так или иначе...
Для встречи Ричард выбрал ресторанчик под названием "Ди-Ви-8". Небольшое модное местечко – скорее бар, чем бистро, всего в квартале от Бульвара. Он ждал ее за столиком наверху, в зеленом шелковом костюме и с грандиозным бокалом мартини, в котором плавали сразу четыре оливки.
– Здравствуй, Никки, – произнес Ричард, когда она уселась. Все такой же отталкивающий, каким она его помнила, с каким-то вдавленным лицом и узенькими глазками, которые словно принадлежали одной из тех противно тявкающих собачонок, которых принято носить на руках. Ежик волос топорщился, густо смазанный гелем, а запах одеколона Никки учуяла еще прежде, чем подошла к столу вплотную.
– Ричард? – сказала она с профессиональной улыбкой.
– Что-нибудь выпьешь?
– Скотч с водой.
Ричард подал знак официанту и устроил целое представление, выясняя, какой из имеющихся в наличии сортов самый лучший.
– Как ты узнал, что я снова в городе? – спросила Никки.
– Ну, у меня множество контактов, – беззаботно отозвался Ричард. – Кто-то из них дал мне номер твоего мобильника. Только не спрашивай кто: я очень серьезно отношусь к конфиденциальности.
– К чьей угодно, только не к моей.
– Что ж, это изменится, как только ты начнешь на меня работать. Помнишь, что я говорил о наших клиентах? Они весьма богаты и крепко держатся за свою анонимность. Очень внимательны. Ты мне нравишься, и я думаю, будешь пользоваться успехом, но это, конечно, не означает, что сначала мне не пришлось навести о тебе справки.
– Кажется, тебе и так многое известно.
– Не так уж и многое. Скажем... чем ты занималась с тех пор, как уехала?
– Тем же, чем и обычно, только в других городах.
– Так. А в каких конкретно?
– Дай вспомнить... Де Мойн, Калгари, Сиэтл, потом немного в Портленде...
Ричард вытащил записную книжку и делал в ней пометки.
– Так-так. Работала там на кого-то?
– Нет. Независимость превыше всего.
– Аресты были?
– Нет.
– Не уточнишь сроки? В самых общих чертах.
Никки почувствовала укол раздражения, но подавила гнев; вопрос справедлив. Подумав, она назвала Ричарду приблизительные даты своих перемещений за последние два года. Принесли заказанный напиток, который она встретила с благодарностью.
– Знаешь, что мне здесь нравится? – вдруг сменил тему Ричард.
– Вволю оливок?
Он хохотнул.
– Нет. Делов картинах. – Он указал на ближнюю стену, где висело громадное полотно. Фоном служили складки черного бархата, как на дешевых картинках, какие можно купить в Мексике, но вместо фигуры матадора, грустного клоуна или большеглазого ребенка картина изображала томного Капитана Крюка. – Они постоянно меняются. Многие местные художники выставляют и продают здесь свои работы.