Анка
Шрифт:
В воздухе, засвистел кнут, и лошади рванули с места легкую пролетку. Анка, вырываясь из рук полицаев, кричала:
— Звери! Не смеете! Я мать!..
— Не шуми, госпожа большевичка! Понапрасну шебуршишься. Скоро утихомирим.
— Плюю я на вас! Пустите меня, бандиты!
Полицаи волоком потащили ее к дверям. Выглядывавшие из-за каменных и плетеных изгородей женщины сдавленно вскрикивали, прижимая к глазам передники. А возле Дома культуры, оскалив зубы, громко ржали гитлеровские солдаты.
Павел
— Присматривай за дочкой. Харчи полицай будет приносить. Головой отвечаешь за нее, — и умчался в правление.
Акимовна ввела девочку в курень, посадила ее к себе на колени, прижала к груди и беззвучно зарыдала…
Павел тихо вошел в кабинет, Анка сидела на диване с опущенной головой. Руки ее были в крови, волосы растрепаны. На подоконнике поблескивали в свете лампы мелкие осколки стекла. Возле дивана стоял полицай.
— Что случилось? — с деланным удивлением спросил Павел.
— Да вот, хотела в окно сигануть. Удирать вздумала…
— Выйди! — крикнул ему атаман.
Полицай вышел. Павел прошелся по кабинету, сел за стол и, качая головой, с укором проговорил:
— Ай-яй-яй… И не стыдно вам, Анна Софроновна, с полицаями драться? Окна бить?.. А помните, когда вы изволили вызвать меня в этот же кабинет, я вел себя тихо, спокойно, вежливо…
— Где Валя? — перебила его Анка.
— В надежных руках… Если не забыли, тогда вы меня выгнали из кабинета, опозорили… А я с вами, Анна Софроновна, по-хорошему…
— Перестань кривляться… мерзавец.
— Зря оскорбляете, Анна Софроновна, я понимаю, вы волнуетесь…
— А ты торжествуешь? Гадина. Недолго придется тебе ликовать.
— Прикуси язык, Анка. Твоя судьба в моих руках. Хочу — казню, хочу — помилую, женой атамана сделаю…
— Женой предателя? Немецкого лизоблюда? Никогда!
— Добром не пожелаешь — в дугу согну.
— Не согнешь! — вскинула Анка голову, бросила на Павла гневный взгляд. Глаза ее горели неистребимой ненавистью, побелевшие губы мелко дрожали. — Не согнешь…
Павел желчно усмехнулся.
— Согну. Недавно Танька Зотова то же самое говорила… тут, в этом самом кабинете, на этом самом диване… А потом и надломилась… Теперь она каждую ночь ко мне домой ходит…
— Неумело врешь, — презрительно произнесла Анка. — Не таковская Таня, чтоб к немецкому наймиту ходила.
— А вот и ходит. Постель мне разбирает, ноги моет, перину взбивает. Огонь бабенка! От ее ласки сгореть можно… Но мне полюбовница без надобности. Жена нужна мне!.. А ты, перед людьми и перед богом, моя жена. И будешь ею.
— Да я бы лучше удавилась…
— Сам удавлю, ежели не станешь жить со мной по согласию.
— Не бывать этому. Запомни, «атаман»!
— Будет! — гневно вскричал Павел. — Девкой распутничала
— Я не распутничала, а была дурой… Поверила, будто человек ты.
— Когда же ты поумнела? Когда в комсомол вступила? Или когда стала коммунисткой?..
Отвернувшись, Анка молчала.
— Ладно. Ты у меня по-другому заговоришь. Сама заговоришь. Я с тобой панькаться не стану. Ишь ты! Она еще брезгует мною… Эй, орелики!
Вошли полицаи.
— Отведите ее. Да привезите с гумна соломы.
Полицаи вели Анку по улице. В чистом небе медленно плыл ущербный месяц. На зыбком море искрилась серебристая лунная дорожка. Хутор затаился в сторожкой тишине, ни огонька, словно в куренях вымерло все.
— Стой! — скомандовал полицай, открывая калитку.
— Куда вы меня? — отшатнулась Анка, узнав высокие ворота двора Белгородцевых.
— Иди, иди, большевистское отродье, — полицай грубо толкнул Анку в спину.
— Осторожнее! — раздался позади насмешливый голос Павла. Вы, соколики, понежнее обращайтесь с нею, — и усмехнулся. — Ну, ведите ее в светлицу.
Рядом с домом во дворе находился глубокий погреб, куда вели широкие каменные ступени. Когда-то, еще при жизни матери Павла, там стояли бочки с соленьями, зимние запасы овощей. Теперь погреб пустовал. К нему и подвели Анку. Полицай отодвинул железный засов, отворил тяжелую дверь.
— Вот твоя светлица, полезай. Не выпущу, покуда сама не попросишься и не будешь ласкова со мной, — сказал Павел.
— Не дождешься, — и Анка сама шагнула вниз, исчезла в темноте погреба.
— Дура. Если покоришься…
— Не покорюсь продажной душонке! — оборвала его, как отрубила, Анка.
Полицай закрыл дверь, загремел засовом.
— И черт с тобой! — в исступлении закричал Павел. — Можешь сидеть там, пока совсем не истлеешь!
Помрачнел атаман, ходил темнее черной тучи. Затаил на Анку жгучую злобу. Бессильная ярость душила его.
«Что же придумать, чтобы сломить ее упрямство?..» — напрягал он мозг. Однако так и не мог ничего придумать. Только все больше озлоблялся, чувствуя превосходство Анки.
— Брось кручиниться, атаман, — сказал лейтенант, к которому забрел не находивший себе места Павел. — Пей, — немец пододвинул наполненный стакан.
— Шнапс? Не могу. Поганое зелье.
— А самогонки?
— Это стоящий напиток…
Поздним вечером провожал лейтенант захмелевшего Павла. Около Дома культуры атамана ждал полицай. Прощаясь, лейтенант предложил:
— А давай-ка мы эту твою упрямую красавицу в Германию отправим…
— Ну, нет, — перебил его Павел. — Самим богом предназначена ей погибель от моей руки. Что мое, то уж мое.