Анка
Шрифт:
— Поступай, как знаешь, в твои интимные дела мы вмешиваться не станем. Только смотри: надо подобрать хорошую партию. Отбери самых здоровых. Германии нужны сильные рабочие руки.
— Будет сделано. Прощевай…
У своего куреня Павел остановился и после минутного размышления сказал полицаю:
— Приведи Татьяну Зотову. И немедля. Скажи, атаман требует.
— Или приведу, или волоком приволоку. Стоит только атаману приказать.
Павел вошел во двор. В лунном свете различил фигуру полицая, шагавшего взад-вперед перед дверью погреба.
— Молчит? —
— Нет, подает голос.
— Что же она говорит?
— Про дочку спрашивает…
— А меня не звала?
— Даже не поминает.
— Вот упрямство! Прямо-таки сатанинское… — процедил сквозь стиснутые зубы Павел и направился в дом. Поднявшись на крыльцо, обернулся, крикнул полицаю: — Жрать-то ей даете?
— А как же, атаман.
— Ну и что она?
— Лопает, — хихикнул полицай.
Таня с трудом переступила порог горницы. Полицай плотно прикрыл за нею дверь, а сам остался в прихожей. Понурив голову, Павел сидел на стуле, облокотившись правой рукой на стол; левая плетью повисла вдоль тела, точно перебитая. Заслышав шаги и скрип двери, Павел медленно поднял голову и уставился на Таню помутневшими глазами.
— Пришла?
— Ты же звал?
— Звал. А чего же ты… такая дохлая?
— Болею.
— Чем?
— Всем болею, — вздохнула Таня.
— Садись.
Таня устало опустилась на стул. Помолчали. В прихожей играли в карты полицаи. Оттуда то и дело доносились крики, матерная брань. Павел усмехнулся.
— Живой народ… Смекалистый… исполнительный. А при советской власти их в тюрьмах гноили. Скажи, товарищ коммунистка, правильно это было? Справедливо поступали большевики?..
Таня не ответила.
— Понятно. Ведь твой муж тоже коммунист. Как же ты их можешь осудить…
Помолчали. Павел сбросил с себя мундир и, кряхтя и отдуваясь, принялся стаскивать тесные сапоги.
— Я ему, этому пирожнику, то бишь сапожнику, руки-ноги повыдергаю… А еще мерку снимал, сучий сын… Помоги-ка, что сидишь, как засватанная.
Таня стащила с него сапоги.
— Разбери постель.
Таня повиновалась.
— А теперь разоблачайся и прыгай в постель.
— Павел… что ты? — в страхе отступила к двери Таня. — Окстись! В своем ли ты уме?
— А что особенного?
— Ну, знаешь, всему есть предел. Глумиться над собой не позволю. Так и знай!
— Значит, моя доброта и мои ласки — глумление?
— Я — мужняя жена, а не… — Она задохнулась. — Лучше петлю на шею, чем такое бесчестье…
— Вот как! Значит, по-прежнему упрямишься? А я-то полагал, что ты одумалась. Гордиться должна, что станешь атаманской полюбовницей.
Таня, закрыв лицо руками, затряслась в беззвучном плаче.
— Ладно. Покаешься, пожалеешь, да будет поздно. Завтра же отправлю в Германию. На рынок! Как рабочий скот! — захрипел Павел, хватаясь за горло, — его душили спазмы.
— Куда угодно, но позора на свою голову не приму, — голос Тани прерывался от рыданий.
— А я говорю — пожалеешь, сука… — Павел открыл в прихожую дверь. — Эй, соколы! Отдаю ее вам до утра. Только до утра. Да не тут, не в
Но Таня и без того не могла кричать: у нее пропал голос. Ей показалось, что фитиль в лампе моргнул и угас, а она, провалившись сквозь пол, с невероятной быстротой падала в бездонную темную пустоту. Но это только казалось Тане. Потеряв сознание, она упала на длинные и узловатые руки полицая…
На рассвете, когда в хуторе все спали, к Дому культуры подкатил грузовик. В кузове на откидных скамейках сидело двадцать автоматчиков. В двери показался заспанный немецкий лейтенант, начальник Бронзокосского гарнизона. Он вполголоса произнес несколько слов по-немецки. Автоматчики попрыгали на землю и поспешно скрылись в Доме культуры. Машина развернулась. Спустя несколько минут грузовик скрылся за хутором, оставив за собой медленно оседавшее облако пыли.
А с восходом солнца полицаи и солдаты сгоняли хуторян к правлению. Старики и подростки, женщины и девушки шли на сбор, охваченные смутной тревогой. Они предчувствовали, что атаман затеял что-то недоброе. Таня находилась в правлении, в кабинете Павла, ее привели полицаи еще спозаранку. Последним в сопровождении солдата и полицая пришел Бирюк. Он огрызался на полицая, отталкивал от себя солдата, еле волочил ноги и прихрамывал, опираясь на палку. Павел исподлобья посмотрел на Бирюка.
— Ты что же это, большевистский холуй, особого приглашения ждешь?
— Да еще упирается, сволочь, — сказал полицай.
— Потурить бы тебя на работу, чтоб знал, как выполнять приказы. Да таких хромоногих калек не принимают.
— А что я? — прогудел Бирюк. — Могу разве угнаться за ними? Они вон как шагают…
— Молчать, падаль! — прикрикнул Павел. — Небось, с Анкой в сельсовете усердствовал до поту?.. Запомни: ежели еще раз нарушишь установленный порядок, пристрелю как собаку. Не посмотрю, что калека, — он повел взглядом по толпе и продолжал: — Кого буду выкликать, отходи в сторону… Краснянский Михаил!.. Быкодорова Авдотья!.. Шульгин Петр!..
— Да он же еще отрок, — сказал беззубый, с провалившимися морщинистыми щеками старик. Как и прежде, он стоял впереди толпы, все так же опираясь руками и грудью на палку. — Какой же из такого работник?
— А ты помолчал бы, Силыч, — покосился на старика Павел.
— Ну уж! Я перед твоим батькой головы не клонил…
— Молчать, когда атаман говорит!.. Дальше… Титов Ефим!.. Выходи, выходи, что за бабьи юбки хоронишься?.. Зотова Татьяна!
Полицай вывел Таню из правления, указал:
— Вон к тем ступай…
Не удержались женщины, зашептались:
— Танюшка!
— Боже мой!
— Да на ней лица нет!
— А похудела-то как, сердечная!..
Лейтенант стоял возле и молча наблюдал за происходившим. А Павел, шаря по толпе злыми глазами, выкрикивал все новые имена. В сторону отходили средних лет мужчины, женщины, но больше подростки. Павел повернулся к полицаю:
— Считал?
— Как же, подсчитывал.
— Сколько?
— Пятьдесят восемь.
— Хватит!