Анка
Шрифт:
Лейтенант утвердительно кивнул головой, поднял руку. Из распахнувшейся двери Дома культуры быстро потянулась живая цепочка автоматчиков, и в течение нескольких секунд группа отобранных Павлом хуторян была охвачена кольцом. Лейтенант подошел к Павлу, сказал тихо:
— Шеф будет доволен твоими стараниями, атаман.
Павел просиял.
— Так вот, хуторяне! — продолжал он уже мягче. — Вы пойдете на полевые работы. Поможете селянам озимые хлеба сеять. А чтоб вас никто не обидел по дороге, надежную охрану даем. Постели вам дадут, кормить
Окруженные автоматчиками, двинулись в далекий неведомый путь хуторяне, глотая горячие слезы. Среди оставшихся кто-то заплакал, кто-то охнул, упал на пыльную дорогу, заголосили дети. Толпа хлынула было за уходившими, но из Дома культуры выбежали солдаты, преградили дорогу.
— А и брешешь же ты, сопливый атаман, — покачал головой Сила Силыч. — Своему народу брешешь. Сказал бы хоть правду, мол, на германскую каторгу посылаю вас… У меня, мол, не розничная, а оптовая торговля людьми…
— Замолчи, старый хрыч, — зашипел Павел.
— Не замолчу… Не запугаешь… Я пока еще на родной земле стою…
— А вот я заставлю тебя стать на колени и стукнуться лбом в эту землю. Потом поклонишься и мне. Но раньше отобьешь земной поклон немцу, другу и спасителю нашему.
Старик, опираясь на палку, приблизился к Павлу.
— Нет, раньше тебе. На! — и он плюнул ему в лицо. — И другу твоему. На! — и на щеке лейтенанта повис плевок.
Лейтенант дернулся, отпрянул и, брезгливо морщась, выхватил из кармана платок:
— Мразь…
Павел ударил старика ногой. Силыч, выронив палку, повалился на землю. Полицаи схватили его за руки, подняли, встряхнули, словно мешок с костями, и, держа его под мышки, вопросительно посмотрели на атамана.
— Вздернуть! — взвизгнул, брызгая слюной, Павел. — И немедля. Повесить при всем народе!..
Толпа ахнула, качнулась и замерла…
Во время бомбежки Кумушкина Рая погиб заведующий поселковым медпунктом. Теперь Душин заменил его.
Помещение медпункта так же, как и на Бронзовой Косе, состояло из трех комнат. В двух размещались процедурная и приемный покой; в третьей комнате жил фельдшер.
Дарья Васильева ведала колхозной баней. Возвращаясь с лова, рыбаки прямо с берега шли мыться. Жены еще на берегу вручали им белье. Напарившись всласть, рыбаки благодарили заботливую Дарью, расходились по хатам.
Не забывала Дарья и медпункт; в свободные часы она по старой памяти помогала Душину: мыла полы, стирала марлевые занавески, постельное белье из приемного покоя. Бывало, скажет Душин:
— Ты бы, Дарьюшка, отдохнула. У тебя и так хватает забот. Оставь, я сам сделаю.
Она улыбнется, ямочки на румяных щеках так заиграют, что кажется, будто они светятся:
— Сейчас, Кирилл Филиппович, у каждого забот по горло. Вон мой Гришенька третьи сутки в море. А к вам больные даже ночью приходят, с постели подымают. Тоже устаете,
— Привык.
— И я к труду привычна, — и она снимала с койки несвежие простыни, стаскивала с подушек наволочки, стелила чистое белье, а на окна и застекленные шкафы вешала белоснежные марлевые занавески.
Душин следил за непоседливой и проворной Дарьей умиленным, благодарным взглядом. А кончалось тем, что его лицо становилось печальным, глаза темнели. Он вспоминал свою тихую, застенчивую жену, так страшно погибшую под бомбежкой на полевом стане. Рассеянный и занятый думами о покойной жене, Душин забывал о том, что, может, в сотый уже раз обращается с одним и тем же вопросом к Дарье.
— Так она перед смертью ничего и не сказала?
— Какое там! И пикнуть не успела, бедняжка, подголовы срезал осколок враз.
— Да, да… — спохватится Душин. — Ты же говорила мне об этом… Забываться стал.
— Нельзя так расстраиваться, Кирилл Филиппович. Все равно этим горю не поможешь. А себя пожалейте. Вы людям нужны.
— Да, это, конечно, справедливо… — согласится он и затихнет, а думы все о ней, о жене…
Евгенушка пришла на медпункт в тот момент, когда Дарья только что закончила мыть полы и стелила пестрые дорожки.
— С первым осенним дождиком вас, — сказала Евгенушка, войдя в процедурную.
— А-а, Ивановна! — приветливо встретила ее Дарья. — Проходи, проходи, чего у двери топчешься.
— Нет, нет, — запротестовала Евгенушка. — Филиппович, дайте мне табуретку, я тут, у порога, посижу, а то у меня туфли перепачканы.
— Пожалуйста, Ивановна, садись, — пододвинул он табуретку.
— Уф! — выдохнула Евгенушка. — До чего же не люблю я, когда хмурится небо. Плывут по нему какие-то лохматые грязные тучи, похожие на застиранные простыни, и сеют мелкое-мелкое водянистое просо. И море становится серым, тусклым, неприветливым.
Душин посмотрел в окно.
— Осень нынешняя, кажется, будет хлюпкой. Помесим мы грязь в Кумушкином Раю.
— Раз уже сентябрь мокрый да хмурый, то на октябрь и надеяться нечего, — махнула рукой Евгенушка. — Пойдут такие штормы, что только держись, рыбаки.
— У них нервы крепкие, — заметил Душин.
— Это верно. Ходила я с ними в море, знаю.
Дарья поставила табуретку возле Евгенушки, села рядом.
— Вот и управилась я. А ты из школы?
— Из школы.
— Все-таки работаешь понемногу?
— Дали несколько часов. Штат-то у них заполнен.
— Все же к своему делу приставлена.
— Я и не обижаюсь. Спасибо им и за это.
— А Галочка?
— Уроки готовит. А я сюда завернула, Кирилла Филипповича навестить.
— Спасибо, Ивановна, — застенчиво проговорил Душин.
— Как-никак, — продолжала Евгенушка, — а мы с Филипповичем давнишние друзья. Когда-то он квартировал у нас.
— Что там — квартировал. Жил как в родной семье.
— Наконец и своей семьей обзавелись… да вот… горе-то какое случилось.