Анка
Шрифт:
Поднялся ветерок. Крупные капли, сорвавшись с темного неба, ударили по лицу.
— А ну, расшевели их, чертей, — сердито проворчал Павел.
Полицай задергал вожжами, замахнулся кнутом. Лошади побежали рысью.
— В Светличный сейчас поедем? — наконец спросил Бирюк атамана.
— Завтра. Чуешь, дождь находит, неохота грязь месить.
Полицай разгорячил лошадей, и они перешли в намет. И все же у самого хутора ездоков настиг дождь. Бирюк спрыгнул с пролетки.
— Завтра в сумерки на этом месте жди нас, — сказал Павел.
— Ладно, —
Павел подъехал ко двору насквозь промокший. Дежуривший на крыльце полицай сбежал по ступенькам, распахнул ворота.
— Давай заезжай! — все больше раздражался Павел.
Лошади, почуяв близость конюшни, сами рванулись во двор.
— Надо было бы плащ прихватить, — заметил полицай, поднимаясь за Павлом на крыльцо.
— А черт его знал, что под дождь угодим.
— Видать, зря ездили, атаман?
Павел хмуро молчал.
— Ничего, сыщется… — утешал полицай.
В прихожей тускло мигала прикрученная лампа. Двое полицаев лежали на кровати и заливались храпом. Павел взглянул на них, брезгливо поморщился:
— До чего же тяжелый дух. Вот свиньи.
— Справедливые слова, атаман. Настоящие свиньи, — полицай взял со стола лампу и понес в горницу.
Павел снял с себя мокрый пиджак, швырнул его на стул.
— Сомнется, — сказал полицай и повесил пиджак на спинку стула.
— Пускай мнется, плевать. Скоро атаманскую форму надену, а это дерьмо выброшу.
— В городе шьют?
— В городе. Шеф помог достать и сукна на мундир, и шаровары, и кожи на сапоги. Однако пора спать, — Павел сбросил с ног ботинки, снял брюки и завалился на перину, принесенную откуда-то полицаями.
На следующую ночь Павел, Бирюк и полицай-кучер были в Светличном. Выслушав Павла, староста нахмурился, перебирая в памяти жителей поселка, покачал головой:
— Нет, атаман, не примечал я такой молодухи. Говоришь, с девочкой? И девочки не видывал.
— Вот что, староста, — сказал Павел. — Мой человек останется в поселке. Об этом никто не должен знать. Устрой так, чтобы его не видели, а он мог бы вести наблюдение.
— Понятно. Пусть остается у меня. Отсюда весь поселок и берег как на ладони видны.
— По рукам, — и Павел небрежно сунул ему два пальца. — Я в долгу не останусь.
— Пустяки. Мы свои люди…
Трехдневные наблюдения Бирюка за жителями поселка ничего не дали. Он сновал от окна к окну. Много женщин и детей проходило по улицам, но ни Анка, ни ее дочка не появлялись. Каждый вечер Павел, выслушав Бирюка, уезжал мрачный и злой.
Наконец на четвертый день Бирюк порадовал атамана… Сидя со скучающим видом у окна и потеряв всякую надежду на успех своей затеи, Бирюк решил, что Анки в Светличном нет и что ему нечего продолжать здесь затворническую жизнь.
«Пойду к морю да скупаюсь. Приедет атаман, попрошу, чтоб в Белужье меня перебросил. Где же еще ей быть?»
И только он вышел за калитку, как сразу же быстро попятился. На улице, ведущей к морю, против предпоследней хаты, стояла Валя. Бирюк вбежал в дом старосты и прильнул возбужденным
«Она… Валька Анкина… — Бирюк дышал так часто и горячо, что оконное стекло запотело. — Побей бог, она…»
У хаты, на противоположной стороне улицы, сидела в тени акации какая-то девочка и манила к себе Валю. Валя стояла в нерешительности, перебирая белые ленты в косичках. В ту минуту, когда она сделала уже два шага, намереваясь перейти дорогу, со двора выбежала женщина, бросила беглый взгляд по сторонам, схватила Валю за руку и увлекла за собой…
Павел приехал перед заходом солнца. Он решил с помощью старосты и его полицаев произвести обыск в хатах жителей, которые не внушали доверия самому старосте, выражали глухое недовольство «новым порядком», а главное, в семьях коммунистов, уплывших к краснодарскому берегу. «Если Анку не найдут, пусть Бирюк возвращается домой. Хватит ему здесь прохлаждаться, штаны протирать. Все равно цыплят не высидит, — думал Павел, покачиваясь на рессорной пролетке. — Но где же она может быть? Неужели… бросилась в море? Нет, она не таковская. У нее, чертовки, крепкие нервы…»
Тем временем Бирюк расхаживал по комнате, выкуривая одну папиросу за другой. Он был и радостен, и зол. Радостное возбуждение не остывало в нем еще с той самой минуты, когда он увидел на улице Валю, а злился он на старосту, который не присылал ему есть. Бирюк же был прожорлив, как мартын, и голод мучил его.
Наконец пришел староста с двумя полицаями. Они принесли хлеб, колбасу и шнапс.
— Аспиды! Голодом решили заморить меня, что ли? — сердито прогудел Бирюк, а когда увидел шнапс, оскалил свои острые зубы, что должно было означать улыбку. — Ведь я мог бы дуба дать.
— Ты уж извиняй, — засуетился староста, — дела у нас были важные. Вот допреж всего горло промочи, — он налил в кружку шнапс. — А у тебя как дела?
— Тут она! — и Бирюк осушил кружку.
— Да что ты говоришь?.. — изумился староста.
— Точно! — Бирюк стукнул пустой кружкой о крышку стола. — Лей еще!
— Где же ты ее вынюхал? У кого она?
Бирюк, поднося ко рту кружку, шевельнул лохматыми бровями, подмигнул:
— За мой нюх будь покоен, — и шнапс снова забулькал в его горле.
На улице послышался конский топот. Бирюк повернул голову и перестал жевать.
Павел соскочил с пролетки, толкнул ногой калитку, вошел со двор.
— А вот и сам атаман пожаловал, — Бирюк указал на окно рукой, в которой держал круг колбасы. — Ух, аспид! Нарядился-то как! Не узнать.
Все бросились к окну.
— Теперь он и впрямь похож на атамана, — сказал не без зависти староста. — Жаль, что наш поселок не казачий хутор, а то и меня бы так уформили.
Павел, переступив порог, картинно остановился у двери. На нем были хромовые сапоги, широкие темно-синего сукна с алыми лампасами шаровары, свисавшие поверх голенищ, светло-серый френч, на голове сидела сдвинутая набекрень фуражка с красным околышем и синим верхом. Его большой лоб прикрывал лакированный козырек.