Анкета
Шрифт:
Она посмотрела на часы:
— Извините, мне пора, перерыв заканчивается. У нас начальство строгое в этом отношении. Спасибо. До свидания.
И быстро пошла, но тут же, словно вспомнив что-то, вернулась.
— Вы извините. Я просто плохо себя чувствую сегодня. Мне интересно с вами было говорить. Вы еще позвоните?
— Конечно.
— Спасибо. До свидания.
Нет. Хватит. К пятой невесте в поселок Солнечный я не поеду. Найдутся ей женихи и помимо меня.
За всю жизнь, может быть, не было у меня такого дня.
Погиб друг юности Валера Скобьев — почти на моих глазах. Другой человек из детства и юности оказался карикатурным подлецом — нестерпимо пошлым,
И что мне делать теперь? Уличать Кайретова, преследовать его?
Но надо быть реалистом, — как частное лицо я мало что смогу.
Значит — что же?
Значит, хватит мне возиться с анкетой, надо быстренько просмотреть оставшиеся вопросы — и идти устраиваться на работу. Может быть, попросить капитана Курихарова о протекции, хоть мне это и претит: не то, что именно Курихаров будет помогать мне, а сам тип подобных отношений.
Уставший, я ехал домой в троллейбусе, думая о своих мыслях, было жарко, душно от зноя и от людей. Я держался за поручень и вот, после очередной остановки, когда в троллейбус набилось народа еще больше, меня стиснули со всех сторон, чья-то потная рука прижалась вплотную к моей на поручне, я отодвинул руку, поскольку не люблю посторонних прикосновений, но чужая рука тоже передвинулась. Я отодвинул еще, сколько мог, — но и чужая рука тут же скользнула, занимая освободившееся место. (Как не люблю я в людях это суетливый, хоть и древний, инстинкт захватничества, особенно проявляющийся в мелочах! Не всякая древность уважения достойна.)
А может, тут другое? Очень уж плотно прижимается рука, будто нежит себя возможностью прикосновения к обнаженной коже. Или это я так воспринимаю, заморочив себе голову (см. утверждение 93: вас очень привлекают люди одного с вами пола)? Но ведь не привлекают же, не привлекают же! — почему же я об этом думаю? — или мне думать больше не о чем в этот страшный день? — и если не о себе думаю, то о других думаю, вот — человек от тесноты прижался ко мне рукой, а я вообразил невесть что о нем. Я искоса глянул. Мужчина возрастом чуть старше меня, волосы с проседью, пострижены красиво и коротко, пахнет одеколоном, весь какой-то выглаженный и вымытый, легкая полнота, губы румяные сложены как-то аккуратно и мягко, благодушно — совсем не по погоде и не по обстоятельствам. Он повернул голову, мы встретились глазами и, хотя в лице его ничего не изменилась, глаза, мне почудилось, смотрели многозначительно. Я поспешно — чересчур поспешно, подозрительно поспешно! — отвернулся. Рука его пухлая, влажная, горячая, просто жгла. Убрать свою — но что он подумает? Он подумает, что я все понял. А с человеком, который понял, уже легче наладить контакт! Нет, нужно сделать вид, что ты ничего не замечаешь и ни о чем таком не думаешь. Увидя мое равнодушие, он оставит свои бесплодные мечты.
Меж тем мужчина зашевелился своим ловким наперекор полноте телом, задвигал вращательно плечами и бедрами — и оказался вплотную прижатым ко мне.
Господи, ну, тесно было человеку, неудобно, вот он и нашел себе положение получше, попросторней, только и всего!
Но ведь никто, кажется, не давит на него с другого бока, почему он сам так давит на меня, так прижимается ко мне? — к тому же я, напряженно не поворачивая головы, явственно чувствую его пристальный прямой взгляд…
Надо выйти.
Но не последует ли и он за мной?
Может выйти дурацкая безобразная сцена. Ободренный моим молчаливым согласием — а как еще воспринимать мое поведение? — он пойдет за мной с глупым каким-нибудь разговором и надо будет
Я решился. Склонив голову набок, я тихо сказал, так тихо, чтобы слышал только он:
— Послушайте, с вашей стороны это слишком… Вы ошиблись адресом. И вообще, уличные и троллейбусные — и прочие публичные знакомства мне претят, даже если иметь в виду женщин, мужчины же тем более… Я современный человек, я многое понимаю, хотя не знаю, оправдываю ли, но мне известно, что существуют разные люди и разные отношения. Я просто опасаюсь, что с вашими методами вы можете когда-нибудь попасть в неприятное положение, если перед вами окажется человек не такой мягкий, как я…
Исчерпав слова, я посмотрел на мужчину.
Он смотрел на меня изумленно, разиня рот — и, похоже, слов моих то ли не расслышал, то ли не понял, то ли понял по-своему. Последнее и подтвердилось.
— Ах ты, пидор! — громко сказал мужчина. — Я думаю, чего он на дороге встал, как умывальник, не спихнешь его, вцепился, падла, а мне выходить скоро! А он, оказывается, голубой! Ты чего мне предлагал, зараза?
— Вы ошибаетесь, я ничего вам не предлагал. Наоборот…
— Что наоборот? Ты чего это бормочешь? — заорал мужчина на весь троллейбус — и покрыл меня прорабским шестиэтажным матом, которым никто не был в троллейбусе шокирован. Отнюдь, послышался со всех сторон одобрительный смех, просили бисировать. Говорили что-то и в мой адрес, предлагали действовать: взять, например, за шкирку и выкинуть в окно на полном ходу.
Я понял, что доказывать — бессмысленно. Троллейбус остановился, я — под смех, улюлюканье и брань — выскочил; это оказалось нетрудно сделать, потому что, несмотря на тесноту, все близстоящие посторонились, брезгуя мной…
… Господи, что же это? Есть люди, мысленный дух которых материален и явственно проступает на лице. Неужели я из таких людей, неужели я похож на того, за кого меня приняли? Или это действительно есть во мне — то есть, было и таилось, а теперь торчит как то самое шило, которое в мешке не утаишь?
Выдумки все, выдумки!
Мне нравятся женщины, я люблю их. Мне нравится Нина, дочь Тани. Да и Таня нравится. И Лариса. И Тамара понравилась — и если б не напилась, то неизвестно, чем бы кончилось наше свидание.
Но — кстати — почему с первого взгляда заинтересовался мной в кабинете подлеца Кайретова женоподобный и томный молодой человек, которого я мысленно назвал Дорианом Греем?
Что происходит со мной?
Просто почти ужас.
Но не позорен ли, однако, мой ужас? Не свидетельствует ли он о моем дискриминационном отношении к этим людям, если я заведомо считаю их особыми и даже несчастными?
Ведь я тоже, пожалуй, особый человек и несчастный человек — только в другом и по-другому. А они-то как раз, может, счастливы?
Но какое я имею право так говорить: они?
И почему это я несчастен и почему я — особый?
Если уж и особый, то именно своим умением чувствовать полноту бытия, — это разве несчастье? Прелесть ясного дня, синего неба, яркой мысли — Бог дал мне чувственное чувствование всего этого, надо быть благодарным…
В легких раздумьях, успокоившийся, пришел я домой, но тут же наваждение мое возобновилось, то есть наваждение другого рода, но того же порядка. Надежда не вернулась с работы, Настя была в моей комнате. Она читала, устроившись в моем кресле. Это большое кресло, это кресло-кровать. Я купил его, выкинув старый громоздкий раздвижной диван, когда книги заняли почти все пространство комнаты.