Анкета
Шрифт:
— А что за вещь? — спросил Иванов.
Лена посмотрела на него и не ответила.
— Ненавижу, — сказал Сергей Иванов. — Каждый из себя корчит черт знает что! Как будто знает черт знает что! Под кого работаете? Под этих кумиров ваших, которые из себя тоже изображают черт знает что? Каждый пророк! Начхать на этих пророков! И на Антуфьева вашего! Жаль, помер, не успел я ему сказать! Я бы все сказал ему, что я про него думаю! Он хитрец! Он как маленьких вас всех! Заманивает, заманивает, а потом — щелчок по лбу! Идиоты!
Лена
— Вы живых людей не замечаете, — тише, достойней, философоничней продолжал Сергей Иванов. — Вы думаете себе кого-то, а живых людей для вас не существует. Вы не умеете их видеть. Ты видишь меня — и не видишь. А я вот тебя вижу.
— И что ты видишь?
— Ничего особенного.
— Ну и ладно. Ты проорался? Поехали домой.
Они ехали в Саратов опять девяткой. Вернее, возвращаясь из Москвы, поезд почему-то становится десятым. Цифра десять Сергею Иванову нравится гораздо меньше. Это вообще удивительно, думал он. У поездов в Москву — красивые номера, все нечетные (он нечетные числа любит больше) девятый, тринадцатый, семнадцатый, шестьдесят первый, сто первый. Обратно же идут усталые, скучные, пресные — четные…
Утром разговора не будет: поезд придет рано — проснуться, умыться, распрощаться. Значит — говорить надо сейчас.
Он пробовал слова. Начал с самых:
— Вот фиговина какая. Влюбился я, что ли? Я без тебя не смогу теперь.
— Сможешь, — сказала Лена.
— Конечно, смогу. Это я так, придуриваюсь. Может, созвонимся когда-нибудь?
— У меня нет телефона.
— А живешь где?
— В доме. Пять этажей, панельный, шесть подъездов.
— Я найду. Не веришь? Не так уж трудно. Не так уж много в Саратове панельных пятиэтажных домов. Ну сто. Ну двести. Найти проще простого: где тут девушка с кольцом в носу живет? За неделю найду.
— Зачем?
Сергей помолчал. А потом сказал фразу почти детскую:
— Тебе жалко, что ли?
Лена даже рассмеялась.
— Не хочешь играть со мной, будто я плохой какой-то, а я хороший! — Обрадованный, продолжил Сергей Иванов.
— Вот что, хороший…
— Что?
— Ничего.
Лена легла на свою полку.
И больше Сергей не говорил с ней и не видел ее лица, потому что она лежала лицом вниз, потом он заснул, а когда проснулся, люди уже выходили из вагона и проводница покрикивала на запоздавших…
Лены
Сергей Иванов ехал домой на троллейбусе, стоял, прижатый толпой к стеклу, и думал: нет, хорошо. Антуфьев умер. Он был возле его дома. Встретил девушку, которую, кажется, полюбил. Найдет или нет, это дело сто сорок четвертое. Главное — другое. Даже и не любовь. А что-то такое, чему пока нет слов, но не хочется торопить их и искать в себе, пусть сами придут, пусть не сразу, пусть лет через десять — или даже никогда, главное знать, что они есть…
19 ноября 1996 г.
БРАТЬЯ
Уличный романс
Просящему у тебя дай…
— И всё? — спросила девушка в телеграфном окошке, увидев на бланке одно только слово.
— «Всё» — и все, — ответил ей Крахоборов, потому что телеграмма состояла именно из этого слова. «Всё». И всё. Подпись «Иванов. Проездом.» — ничего не добавляла.
Девушка смотрела на Крахоборова, а он смотрел на нее. Крахоборов был красив. Лицо его было изящно и преступно. И девушка смотрела на него, а он смотрел на нее, глядя, как она смотрит на него.
— Странно, — сказала девушка.
— Я тоже так думаю, — согласился Крахоборов и отошел от окошка.
Все. За неделю он сделал все, что мог, в городе по имени Саратов, наружности которого не успел рассмотреть — и не испытывал этого желания. Ему здесь больше нечего делать. Завтра он будет в Москве. Дома.
Спускаясь по широкой лестнице большого здания главпочтамта, Крахоборов остановился у выхода — закурить.
В углу у двери сидел нищий. Рвань, грязь, вонь. В картузе — скомканная денежная бумажка и медяки.
— Плохо подают; отец?
— Такие как ты, плохо. Больно богатые.
— Я не больно богат, я богат небольно, — поиграл словами Крахоборов. И ему захотелось кинуть в картуз пятьдесят тысяч рублей денег. И он кинул бы, но нищий вдруг сказал:
— A у меня день рожденья седьня.
— И сколько тебе?
— Сорок три! — заулыбался нищий черными обломками зубов. Всякое сведение о своей личности для него всегда было смешно и удивительно как-то. Сорок три, в самом деле. Смех! Удивленье! В чем тут смех, в чем удивленье, он не знал, но смеялся и удивлялся — как смеялся, когда его спрашивали, моется ли он когда-нибудь, почему не работает, какие напитки предпочитает, где обитает в ночное время — и тому подобное. Он отвечал со смехом и удивлением. Давно уже.
— Не врешь?