Анкета
Шрифт:
— Сорок три! Ровно четвертого мая! — сердито сказал нищий. Он не любил, когда ему не верили, если он говорил правду. Если он он врал, а ему не верили, он тоже не любил, но сердился в таких случаях грозно, артистично. Сейчас же осерчал от души, поэтому даже как-то ненатурально. Но Крахоборов был знаток людей. Он поверил.
— Мне тоже сорок три!
— Ну и хорошо, — покладисто и равнодушно сказал нищий. К тому, что происходило с другими людьми, он относился без интереса — и даже как к чему-то лишнему, что мешало ему думать о себе. У него, например, болит гнойная пятка, две недели назад пронзенная ржавым гвоздем, вот он и думает о ней
— Мне тоже сорок три, — сказал Крахоборов. — Правда, только летом исполнится. Почти ровесники мы.
Он посмотрел на часы. До вечера далеко. До завтра еще дальше.
— Вставай-ка, — сказал он нищему.
Нищий встал.
— Подошел бы в форме, — проворчал он. — А то оденется в штатскую — пойми его. Чего тебе с меня взять? Меня все знают, никто не трогает. Ты новый, что ль?
— Молчи, отец. Поедем отмечать твой день рождения. Взгляни вокруг. Весна, зелень, солнце, женщины, тебе всего сорок три, Вася.
— Юрий, — поправил нищий. — Как Гагарин. — Он жил понятиями детства.
— И фамилия — Гагарин?
— Фамилия в паспорте, — нищий полез за пазуху.
— Уволь, брат, — отгородился руками Крахоборов.
— Самощенко моя фамилия, — представился нищий, все держа руку в кармане и готовый подтвердить устное свое сообщение письменным документом.
— Ладно, Самощенко, ладно, Юрий. Стой тут.
Крахоборов поймал такси, посадил на переднее сиденье нищего Юрия (Юрий вяло упирался, будучи с утра, не похмелившись, слаб, таксист недовольно морщился и воротил нос), сам с усмешкой сел сзади, сказав таксисту:
— В гостиницу «Словакия».
— Зачем? — спросил Юрий.
— Я там живу. И там, в ресторане, отметим твой день рождения.
— Стой, — сказал Юрий таксисту. Тот, впрочем, пока и не трогался с места.
— Если богатый, дай сто тыщ или десять, или тыщу хоть, — сказал Юрий. — На хрена мне в ресторан? А?
— Поехали, — сказал Крахоборов.
Официант в ресторане давно работал официантом и был спокоен.
— Слушаю, — сказал он, одинаково глядя и на гармоничного здесь Крахоборова и на дикого здесь нищего. А верней — меж ними, в пространство.
— Шампанское, коньяк армянский — хороший армянский, старый армянский, советский, у вас есть, я знаю, фрукты, зелень, сыр, тонкий черный хлеб, мягкое, но свежее масло, свежее масло, слышите меня?
— Слышу.
— Ну, ему мяса с картошкой — побольше. Мне… плоховато у вас готовят, однако…
— Как умеют.
— Мне осетрины, что ль, заливной, только не позавчерашнюю чтобы
— И селедки, — произнес вдруг Юрий.
— И селедки, — согласился Крахоборов.
Оба с нетерпением ждали заказа. Крахоборову уже стало скучно, Юрий же вдруг почуял свою вонь и увидел свою рвань. Ему хотелось побыстрей пожрать и выпить на деньги этого психа — и смыться.
«А не фокус ли тут? — вдруг осенило Юрия. — Ага! Ага! Много он слышал, а такого нет — но догадался, не подвел жизненный опыт, не подвел природный ум! Все очень просто. Человек одевается в единственный свой приличный костюм. Подбирает нищего и ведет в ресторан. Пьют, жрут. Официант уверен, что платить будет красавчик в костюме. А тот удалится в сортир — и нет его. Официант же, естественно, со злобой и с товарищами бьет нищего и сдает в милицию».
— Е-два, е-четыре! — ехидно сказал Юрий. — Сицилианская защита! Эта комбинация нам известна. Двое кушают, потом один уходит, а второй грустит. Счастливо оставаться. Я грустить не люблю.
И приподнялся.
— Дурак, — сказал Крахоборов, мигом проникнувший в мысли Юрия. И вынул бумажник, и показал деньги.
Юрий успокоился.
Ели молча. От шампанского Юрий отказался, коньяку выпил четыре маленьких рюмочки, закусил слегка — чтоб не подавить хмель. Закурил было вонючую свою «Приму», но Крахоборов вынул у него ее изо рта, растоптал пальцами брезгливо в пепельнице, дал Юрию пачку сигарет приличных.
— Не курю такие, — сказал Юрий. — Пойду тогда на свежий воздух, если тебе не нравится.
План его был прост: выйти — и быстренько обратно, на главпочтамт, в насиженное место. Он любил распорядок. Вот он выпил, поправился, теперь хочет до обеда сидеть, собирая на еще выпивку, потом пойдет в свою комнатку, что рядом, на улице Чапаева, в старом доме, поспит там, потом — опять на свое место, соберет опять на выпивку, выпьет еще и еще, к вечеру, размягченный и расслабленный, отработав, побредет домой, потому что ложится он рано, часов в восемь, и спит беспробудно до позднего утра, он любит спать и считает сон главным условием здоровья: ведь если бы не ежедневные пятнадцать-четырнадцать часов сна при ежедневном питье, то давно бы он загнулся.
— Кури, не хуже твоих. Что, отвык от цивилизации? К себе в угол хочется? — спросил Крахоборов.
Юрий, ладно, закурил — и свободно ответил:
— Может, и хочется. Тебе-то что?
— Мне-то?
Крахоборов задумался. Засмотрелся на Юрия, а тот, прекрасно понимая, что для внимательного взгляда его фигура ничего привлекательного представлять не может, тем не менее, откровенно показывал себя: развалился, откинулся, ногу даже на ногу задрал, отчего встопорщилась лишенная пуговиц ширинка.
— Ох и страшен ты, брат! — сказал, налюбовавшись, Крахоборов.
— Уж какой есть, — улыбнулся Юрий.
— Ты мой брат, — сказал вдруг Крахоборов. — Мы потерялись, а теперь нашлись.
Юрий поперхнулся дымом.
— Ты мне не надо! У меня братьев не было! И сестер тоже! И отца!
— И матери! — добавил Крахоборов.
— Мать была, не надо мне! — Юрий от волнения позволил себе еще рюмку коньяка. — Была, но померла от…
— Это неважно, — перебил его Крахоборов. — Была ли, не была ли, главное — я твой брат, и мы нашли друг друга. Ты мой старший брат. Я обязан тебя уважать. Я обязан отплатить тебе за то, что ты защищал меня, маленького, от хулиганов.