Анна Австрийская. Первая любовь королевы
Шрифт:
Через пять минут после этого сострадательного совета Анна Австрийская в сопровождении своей фаворитки возвращалась из Люксембурга в королевский дворец.
— Не оставляйте меня, Мария, — сказала королева герцогине, входя в свою спальню, — не оставляйте меня, пожалуйста.
— Я вас не оставлю, — отвечала герцогиня, — если вы приказываете мне; притом самое главное мое удовольствие оставаться с вами; но я должна позвать горничных вашего величества.
— Нет, герцогиня, нет! Мне было бы неприятно видеть теперь эти лица, оледеневшие от этикета. Меня утомило уважение всех этих людей.
— Но
— Я не хочу ложиться, Мария. Я не засну… О нет! Я не могу заснуть. Эта подвижная толпа, которую я оставила и шум которой еще раздается в моих ушах, блеск этих огней, от которых горят мои глаза, звуки этой музыки, проникающей в сердце, — все это ускоряет течение крови и заставляет ее бросаться в голову. Я чувствую, что я почти сумасшедшая.
Королева остановилась, увидев улыбку на губах фаворитки.
— Ты смеешься, Мария? Таким-то образом принимаешь ты участие в ужасном смятении, волнующем меня, в терзаниях, в которых ты меня видишь?
— Ах, ваше величество! — ответила герцогиня тоном упрека. — Как дурно знаете вы ту, которая отдала бы свою жизнь для того, чтобы доставить вам счастье! Улыбка, замеченная вами, была улыбкой печали.
— Печали?
— Я огорчалась недоверием ко мне моей государыни.
— Недоверием к тебе, Мария!
— Каким же другим именем назвать чувство, внушившее вашему величеству ваши слова? Разве вы не хотели понять, что с моей стороны было бы нескромностью стараться проникнуть в вашу мысль, когда вы утверждали, что смятение ваше не имеет другой причины, кроме шума бала, яркого освещения и музыки!
— Ах, Мария, как ты жестока! В чем же ты хочешь принудить меня признаться тебе?
— В том, в чем вы еще сами не хотите признаться себе, моя прекрасная государыня, однако вы должны будете признаться когда-нибудь, что с этого бала вы уехали бы очень холодной и очень соскучившейся, если бы он не был оживлен присутствием одного человека, единственного, которого вы видели там.
— Мария!
— Такая великая королева, как вы, должна уметь смотреть прямо на все, на счастье и несчастье. Недостаточно ли долго смотрите вы на несчастье в образе его величества короля? Для чего же вы не хотите взглянуть на счастье в образе герцога?
— Ах, я слишком много смотрела на него! — вскричала королева с досадой. — Но ты непременно хотела этого, Мария.
— Ваше величество ставит мне это в упрек?
— Нет.
— И в наказание лишает меня доверия?
— О, нет, нет! Мария, ни к кому на свете не могу я иметь такого доверия, как к тебе. Я открою тебе сердце, хотя ты обвиняешь меня в недоверии. Твоя дружба подаст мне совет и помощь, чтобы вернуться на путь долга, потому что я схожу с него, Мария, схожу. Бог накажет меня за это преступление.
Голос королевы дрожал от волнения, она готова была расплакаться. В ней боролись два великих чувства: религия и любовь. Анна Австрийская, как истинная испанка, как воспитанная по-испански, была искренно набожна. Это не была набожность герцогини де Комбалэ, маска лицемерия, прикрывавшая разврат порока. Анна Австрийская была искренна. Увлекаемая непреодолимой силой страсти, она должна была выдерживать тайную и сильную борьбу с собою.
— Лягте, ваше величество, — сказала она, — вам нужен отдых. Я проведу несколько часов возле вас в этом кресле.
— Я не могу отдыхать, Мария, — отвечала королева, — но это платье, напоминающее мне минуты безумия, стесняет и утомляет меня.
— Позвольте мне позвать одну из ваших горничных.
— Нет, Мария, не зови никого. Мне кажется, я буду краснеть при всех, кроме тебя. Не хочешь ли помочь мне раздеться?
— Это будет для меня удовольствием и честью, но я очень неловка и не умею сама себя раздеть.
Герцогиня де Шеврез, действительно очень неловкая горничная, медленно исполнила обязанность, которую королева наложила на ее дружбу. Однако она успела наконец снять с ее величества богатую и тяжелую коллекцию украшений, составлявших ее наряд. Она набросила на плечи своей государыни ночной пеньюар, и обе сели на кушетку. Тут Анна, сделавшись почти простой женщиной, прижимаясь к своей приятельнице и спрятав свою пылающую голову на ее груди, как будто боялась краснеть пред нею, наивно призналась ей, без малейших околичностей, какую любовь внушил ей герцог Букингем. Герцогиня старалась успокоить ее и напомнила сильный гнев короля, возбужденный неопределенными и несправедливыми подозрениями против герцога де Монморанси и против герцога Анжуйского, его родного брата; особенно подчеркивала она опасности, которым подвергнется королева, если возбудит неосторожно бешенство мрачного кардинала.
— Мне нечего бояться этого человека! — вскричала королева в минуту запальчивости, когда она была готова всем пренебречь. — У меня есть дерзкое письмо, которое он осмелился написать ко мне и которое ты дала мне от него. Неужели ты думаешь, что с этим орудием, которое я могу, когда захочу, показать королю, я не могу безопасно идти кардиналу наперекор?
— Это правда, — сказала герцогиня, — но это орудие единственное, и вы должны сохранять его для крайнего случая. И этот случай вы не должны возбуждать сами неосторожностью, которую вам избегнуть легко.
— Ты права, Мария, — ответила королева, — и я поступаю сумасбродно, мучая себя таким образом. Положение, которое милорд герцог занимает при французском дворе, поставляет ему в обязанность почти каждый день являться к королеве французской. Сам кардинал не может этому помешать. Я буду видеть его, таким образом, каждый день. Чего же более нужно мне?
Герцогиня де Шеврез покачала головой:
— Ваше величество еще не знает кардинала. Конечно, он не может помешать герцогу являться к королеве, не может помешать королеве встречаться с ним у короля или у новой английской королевы, или даже у вашей верной служанки, если вы удостоите приехать к ней, но будьте уверены, что кардинал всегда найдет средство не допустить герцога сказать вам слово, а так как ваша безопасность требует, чтобы вы не изменяли вашим чувствам при всех, то встречи эти только сделают ваше мучение более жестоким и более печальным.