Анна-Мария
Шрифт:
Анна-Мария узнала об этом от Клавеля. Жозеф отправился прямо в горы, к родителям Мирейль, где она жила с ребенком. Вернулся он оттуда лишь два дня спустя, вместе с Мирейль, которая похудела еще сильнее, чем он; лицо у нее вытянулось, но глаза сияли счастьем. Жозеф тоже выглядел, как выздоравливающий — счастливым и усталым. Он был свежевыбрит, на его голубой рубахе не разошлись еще складки после утюжки. Они сидели втроем в ресторане при гостинице, и хозяева теперь уже окончательно терялись в догадках, не понимая, что представляет собой эта дама: одно то, что она фотограф, уже само по себе странно, но что у нее может быть общего с этим человеком «из простых»?
Жозеф не блистал красноречием.
— Я разочаровался, — говорил он, и это было для него наивысшим выражением негодования,
Наваристый суп, который Анне-Марии показали при осмотре, предназначался не для таких заключенных, как Жозеф, а для тех, что рангом повыше, — для работавших в кухне или библиотеке, для санитаров, для уборщиков, все эти места занимали коллаборационисты и петеновцы. Арестант, исполнявший обязанности библиотекаря, был в 1938 году осужден, как немецкий шпион, в 1940 боши его освободили, и при них он процветал; после Освобождения его снова посадили за решетку, и теперь он отсиживал срок заключения, согласно приговору 1938 года! Ему оставался всего один год. Он разгуливал по тюрьме с таким огромным лотарингским крестом, что его можно было принять за крестоносца. Со шпионом — человеком вежливым — Жозеф уживался неплохо, а вот петеновцы, те все время грозили ему: погоди, дай нам выйти, погоди, пусть только нас выпустят… В конце концов Жозефа поместили в камеру с двумя пареньками, которые сидели за попытку украсть машину; машину они так и не украли: внезапно нагрянул хозяин, они с перепугу выстрелили и тяжело ранили его…
Хорошенькая официантка принесла фаршированные баклажаны, запеченные в духовке, гордость здешней кухни. Присутствие Жозефа и Мирейль смущало ее, так странно было видеть гостей за столом мадам Белланже, все уже привыкли, что она всегда в одиночестве. Обычно официантка старалась подойти к ее столику на цыпочках, но увы, деревянные подметки стучали по полу, как копыта; в черные волосы, уложенные в высокую прическу, она вкалывала цветок — немножко и для Анны-Марии, этой парижанки, которая так изящна… А сейчас за ее столом сидели эти мужчина и женщина. Официантка не ставила блюда на стол, а обносила гостей, с трудом протискиваясь за стулом Анна-Марии, обтирая крутым задом со стены оранжевую краску, все еще не просохшую после ремонта, — да и вообще неизвестно, просохнет ли она когда-нибудь.
Маленькая щебетунья-девочка и ее мать из гостиницы уже выехали; молодожены, их медовый месяц подходил к концу, исчерпав все темы для разговора, смотрели на Анну-Марию и ее гостей со жгучим любопытством.
— Я втолковывал моим двум паренькам, — рассказывал Жозеф, — что воровать и убивать не интересно… Спорили мы, спорили по целым дням, пока они не согласились со мной и не признали, что, будь у них возможность купить себе воскресный костюм и хотя бы раз в неделю ходить в кино, незачем было бы им в воры подаваться… Тут я им говорю: «Чтобы тебе дали возможность раз в неделю ходить в кино, научись хорошенько требовать». А они отвечают: «Требуй — не требуй, ничего не получится…» — «Ошибаетесь», — говорю я. В конце концов я их убедил. Но если их там оставят с уголовниками да полицейскими и надзирателями, которые никогда с тобой, как с человеком, не разговаривают, а только под зад поддают… И за что? Ничего ты такого не делаешь, идешь себе спокойно, а они тебя поносят и дерутся… Почему не обращаться с человеком по-человечески? Французы же — не боши…
— Еще бы, — сказала Анна-Мария. — Вот ты сидишь целехонек, и волосы при тебе, и ногти…
Жозеф провел рукой по своим вьющимся волосам, таким густым, что трудно было себе представить, как гребень мог пройтись по ним, не потеряв всех своих зубьев. У него были ладные руки, не изуродованные, а наоборот, словно отполированные работой, а широкая шея выдавала мощь крепко сколоченного, пропорционально сложенного
— Да, правда, надо мной не измывались, это так. Но вот у Тото живого места не осталось, ему выбили два зуба. А Робера не посмели тронуть…
— Значит, ты их видел! — Анна-Мария положила вилку. — Так почему ты сразу не сказал, Жозеф! Тянешь, тянешь… Что ты думаешь об их деле?
— Не их это работа, — спокойно ответил Жозеф… — Откуда мне было знать, что ты интересуешься ими? Почем я знаю, что известно на воле, а что нет… Я видел только одного Тото, издали, под душем; он переслал мне записку: «Меня обвиняют в покушении на Меласье, кабатчика, но это не правда…» Они к этому не причастны, про Тото я бы еще поверил, но Робер, боже упаси! А раз все неправда в отношении Робера, значит, неправда и в отношении Тото… Если Тото приволок к ним в маки пять человек немцев, это еще не значит, что на него можно сваливать все убийства, какие только произошли в районе! — И Жозеф взглянул так, что Анна-Мария сразу же вспомнила сцену с жандармом. Но Жозеф спокойно продолжал: — Ты ведь знаешь Робера; просто смешно…
— Умеет Мирейль хранить тайны? — спросила Анна-Мария, взяв обеими руками маленькую ручку Мирейль и улыбаясь ей своими серыми глазами.
— Мирейль? — отозвался Жозеф. — Да она молчит даже тогда, когда нужно что-то сказать. Но если ей пощекотать пятки сигаретой, тут я не ручаюсь, тут даже за себя нельзя поручиться…
— При чем тут пятки, чудак! — Анна-Мария подскочила на стуле, и официантка тоже вздрогнула, так что даже пуговица отлетела на блузке, слишком туго облегавшей высокую грудь. Когда она, подав кофе, удалилась, Анна-Мария спросила:
— Ты знаешь Феликса, хозяина гаража?
— Еще бы: коллаборационист, который поставлял транспорт бошам. Его спас от неприятностей Лебо.
— Ну так слушай… именно о нем и идет речь. Очень возможно, что Феликс причастен к покушению…
Молодожены пообедали и, проходя мимо Анны-Марии, старались поближе держаться к ее столу, в надежде уловить хотя бы одно слово из разговора. На них нельзя было сердиться, они так скучали… Теперь, когда в ресторане остались лишь Анна-Мария, Мирейль и Жозеф, хозяева гостиницы сели за стол в центре зала — обедать.
— Нет, — подумав, ответил Жозеф, — не Феликс, бьюсь об заклад — не он. Феликс рад-радешенек, что вышел сухим из воды, и присмирел. Тут скорее дело рук Лебо. За какую нитку ни потянешь, любая приведет к нему.
— Феликс не такой уж смирный, как ты думаешь… — Анна-Мария нагнулась над столом, поближе к Жозефу, и сказала: — Я была у него…
Жозеф и Мирейль тоже нагнулись: казалось, они любуются кольцом Анны-Марии.
У майора Лебо — образцового отца семейства — была большая семья. Он считал, что жизнь в Париже или любом другом большом городе вредна детям и что они, так же как собаки и кошки, не могут быть в городе здоровы и счастливы. Раз уж ты обзавелся детьми, дай им возможность порезвиться на просторе, дай им свободно двигаться и дышать, а не выводи их прогуливаться, как собачонок. Поэтому майор Лебо купил именье с очень большим садом, скажем прямо — парком. Поместье находилось неподалеку от П., куда Лебо, выдавая себя за беженца-погорельца, приехал во время оккупации, то ли под своим, то ли под вымышленным именем. В ту пору люди благомыслящие не любили вмешиваться в чужие дела. В 1942 году у него было только двое детей, но с тех пор народились другие, в общей сложности их теперь было семеро. В начале своего пребывания в П. семья жила на деньги, зарабатываемые мадам Лебо — она давала уроки игры на рояле, — а сам Лебо, по его словам, занимался переводами с английского для какого-то парижского издательства. Двое старших ребят — вечно сопливые, пронырливые мальчишки — болтались по улицам П., и уже сейчас было ясно, что за люди выйдут со временем из этих восьмилетних сорванцов: ничего хорошего ожидать не приходилось. Мадам Лебо, высокая полная женщина с властным лицом — и это единственное, что в ней было властного, — отличалась спокойным и робким нравом. Только при очень большом желании ученики могли чему-нибудь у нее научиться, потому что она позволяла им во время урока хоть на голове ходить и ни в чем им не перечила.