Анна-Мария
Шрифт:
— Согласен, — сказал он.
— Да? Так прислать его к вам?
Лебо ответил не сразу. Он встал со своего председательского кресла, почти что трона, прошелся по пушистому ковру густого красного цвета.
— В конце концов, — прервал он молчание, — пусть лучше он, чем кто-нибудь другой. В конце концов прошлое, то, что было вместе пережито, связывает людей… Перейдем к очередным делам. На чем мы остановились?
И, увидев, что Лоран вытащил записную книжку, Лебо остановился перед ним:
— Неужели вы все записываете! Какая неосторожность!
— Да не будьте вы таким придирчивым, Лебо, — отозвался лейтенант и закачался, как тростник на ветру. — Бросьте разыгрывать из себя вождя, мне
Лебо обошел огромный стол и уселся на свой трон. Лицо его стало густо-розовым.
— Я вас слушаю, — сказал он.
— Мне удалось, — сказал лейтенант, — пристроить у генерала все остатки сброшенного с парашютами оружия, а это немало. В его замке имеется обширное подземелье с выходом в пятистах метрах, прямо в поле… Оружие более позднего поступления вывезти труднее: оно у нас есть, но таскать его повсюду…
В знак согласия Лебо кивнул головой.
— Трудно вывезти и трудно спрятать, — отозвался он. — Сегодня я виделся с одним человеком, который решительно отказался хранить оружие у себя, хотя и обязан мне всем, хотя это и в его собственных интересах… я, конечно, вразумлю его, но поддается он туго. Сколько времени вы предоставите мне?
Лейтенант, скрестив ноги, откинулся в кресле и тут же снова выпрямился:
— Неделю… идет?
— Надеюсь…
— Нет. — Это «нет» прозвучало так, словно лейтенант произнес его всем телом. — Нет, мне нужна уверенность, твердая уверенность… Вы себе представляете: у меня на руках грузовик с оружием — и некому его принять! А жандармы и полицейские как с цепи сорвались. На всех мостах останавливают машины и обыскивают их — как бы кто не провез десяти литров вина или десяти килограммов муки… Вы представляете себе всю опасность? Что они скажут, если вместо товаров черного рынка найдут оружие, принадлежащее армии…
— Не беспокойтесь, я все улажу, гарантирую вам… Скажите лучше, когда вы надеетесь повидать людей с аэродрома?
— Завтра-послезавтра.
— Прекрасно, прекрасно, прекрасно… Видите, как все отлично складывается. По-моему, просто великолепно. Пойдем пропустим по стаканчику. У вас есть где остановиться в П.? А то вы всегда желанный гость у нас, на вилле…
Лебо встал и открыл дверь в столовую.
— С удовольствием приму ваше приглашение, если не буду вам в тягость. Гостиницы в П. отвратительные. А виллу вы себе, Лебо, обставили на славу!
Он рассматривал столовую: тяжелая мебель красного дерева, на стенах картины — большая башня в П., горный пейзаж, девушка, греющаяся на солнце…
— Устраиваемся понемногу… — Лебо огляделся, медленно и осторожно откупоривая бутылку шампанского. Он действовал так умело, что его можно было принять за официанта. — Многое привезено мною из Швейцарии: я недавно там побывал.
— Да что вы!
Пробка выскочила с приличествующим шумом, и бокал Лорана наполнился белой пеной.
— Что тут удивительного?.. Достаточно холодное?.. Почему моя поездка в Швейцарию произвела на вас такое впечатление?..
Майор и лейтенант относились друг к другу явно неприязненно.
— Прекрасное шампанское, — ответил лейтенант и поставил свой бокал. — Вы знаете, что даже генерал де Шамфор в курсе ваших поездок в Швейцарию. Ему сообщили, что вы спекулируете валютой, и он поставил передо мной вопрос ребром… Генерал крайне щепетилен в подобных вещах… Если позволите дать вам совет, дорогой майор, ограничьте свою, с позволения сказать, деятельность.
Лебо побагровел.
— Генерал не более щепетилен, чем я сам, — ответил он. — Я езжу в Швейцарию, как ездят туда все, а от клеветы я так же не застрахован, как всякий другой.
— Дай-то бог! — Лейтенант встал. — С вашего позволения — пойду спать, я сегодня проделал
Селенье Кремай находилось в каких-нибудь пяти километрах от гаража Феликса. Большое селенье, где имелся даже кинозал, который одновременно служил залом для проведения празднеств и собраний, гимнастическим залом и т. д. и т. п… Так же, как и селение, возле которого находился гараж, Кремай стоил того, чтобы его посещали туристы, но они никогда здесь не появлялись, да и сами жители Кремая стали постепенно разбегаться, бросая свои разрушавшиеся дома. Но главная улица, которая пересекала селение, была по-прежнему оживленной и процветала. Здесь стояла нарядная, заново отделанная мэрия, расположились кафе, бакалейные лавки, аптека… Однако сад в конце улицы, — это был общественный сад, — с запертыми воротами, на которых висела цепь с большим ржавым замком, напоминал скорее заброшенное кладбище; листва и колючий кустарник так разрослись, что стоявшего в центре памятника не было за ними видно, и только старожилы могли бы сказать, кому он поставлен и по какому поводу… За садом находилась церковь, а если пройти несколько шагов по соседней улице, то выйдешь на странную квадратную площадь, похожую на бассейн, из которого выпустили воду: к ней вели четыре каменных ступени во всю ширину площади. Этот бассейн с сырым, зеленым от травы дном был окружен старинными особняками. Плющ, лепившийся к каменным стенам, одевал облупленные корпуса домов в зеленые рубища, а перед окнами с выбитыми стеклами сушилось белье. Если же, продолжая прогулку, вы углублялись в узкие, как щели в паркете, улочки, то они выводили вас к той части селения, где постройки раскрошились, точно сломанный зуб, превратились в беспорядочное нагромождение камней, стены стояли без крыш, кое-где пробивалась трава, там же, где крыши еще сохранились, они, согласно здешнему архитектурному стилю, не нависали над стенами домов, и казалось, что это не дома, а глухие крепостные стены.
Булочная Бувена находилась в хорошо сохранившейся части селения, неподалеку от мэрии. Несмотря на воскресный день и спущенную белую штору, дверь не была заперта на ключ. Анна-Мария толкнула ее и оставила приоткрытой, чтобы не замолк колокольчик… Полки в лавке были пустые, шторы смягчали дневной свет, и чашки весов чуть поблескивали, как два тусклых солнца. Из внутренней двери появился мужчина без пиджака, в домашних туфлях и с газетой в руках. У него были густые, свисающие вниз, рыжеватые с сединой усы и сутулые плечи уже не молодого человека…
— Что угодно? — ворчливо спросил он, но тут же, увидев за спиной Анны-Марии Жозефа, добавил: — Входите, входите, пожалуйста…
Они прошли на кухню. Пожилая женщина с вязанием в руках сидела у окна. Печка погасла, всюду был такой порядок и чистота, словно в доме никто и не жил.
— Входите, пожалуйста, — повторил старик и приподнял занавеску, заменявшую дверь.
Женщина отложила вязанье и молча последовала за гостями. Они очутились в столовой с квадратным столом и буфетом. На полу поблескивал линолеум в цветочках. На круглом столе об одной ножке стоял радиоприемник, накрытый салфеточкой, а на радиоприемнике — увеличенная фотография военного.
— Я его сразу узнала, — остановившись перед снимком, проговорила Анна-Мария.
— Вы его знаете? — спросила мать, бледная, как непропеченный хлеб.
— Да, прекрасно знаю, ведь он снабжал наше маки. Я виделась с ним чуть ли не ежедневно.
Старый булочник, грузно опустившись на плетеный стул, ничего не сказал, не задал ни одного вопроса.
— Это Барышня, — объяснил Жозеф.
— Я так и думала, — ответила мать.
— Его вызволят…