Аннелиз
Шрифт:
— Скучать? — взвивается мать. — Мы с твоим отцом обсуждаем важные вещи!
— Важные для взрослых, — глухо отвечает Анна, — дети видят мир иначе, им хочется веселья.
— Ах веселья? Вот так новость, — сердито усмехается мать, поджимая губы. — Что ж, жаль, что дети вроде тебя не правят миром.
— И вправду жаль, — улыбается Анна. — А тебе, Марго?
— В мире есть вещи поважнее веселья, — откликается та. Мамина дочка.
— Твоей сестре шестнадцать, — одобрительно поясняет мама. — Она уже не ребенок.
Марго пренебрежительно пожала плечами.
— Ты, Анна, не понимаешь.
— Я много чего понимаю, спасибо. А вот чего я не понимаю, так это почему взрослые так любят пережевывать самое худшее, что происходит в мире, точно хрящи.
— Доедай брюссельскую
Анна хмурится и уныло шипит:
— Я ее не люблю.
— Тем не менее.
Пим ласково вмешивается:
— Пожалуйста, Эдит. Пусть возьмет моркови.
Мама совершенно точно этого не одобряет, но пожимает плечами:
— Конечно. Сколько угодно. Пусть делает что хочет. Кажется, дети и в самом деле правят миром, Анна. — И обращаясь к мужу: — Можно только гадать, Отто. Или это и впрямь, как ты любишь говоришь, пропаганда — но подумай, сколько сейчас голодных еврейских девочек в ужасных обстоятельствах, которые много чего отдали бы за здоровую пищу!
Ответа не последовало. Да и что тут скажешь? Мама делает крошечный глоток из своей чашки, а Анна в это время осторожно выбирает на тарелку немного морковки, отделяя ее от ненавистной choux de Bruxelles. Пим выдыхает, выпуская сигаретный дым. И снова предлагает сменить тему.
Бедный Пим полагает, что может защитить дочек от ужасов реальности. А это невозможно. Ясно ведь, что с тех пор, как гунн занял город, евреям совсем не стало житья. Творятся страшные вещи — и это ясно даже ребенку. Что бы о ней ни думали, Анна многое замечает. Но зачем же уделять этому столько времени? Если бы каждое утро она начинала с мыслей об ордах немцев, угнездившихся в ее прекрасном Амстердаме, она бы забилась под кровать и отказалась вылезать. Она должна знать, что завтрашний день все равно настанет. Что несмотря на все старания герра Зейсс-Инкварта, сидящего на своем высоком нацистском шестке, солнце взойдет на востоке. Когда она говорит об этом, Марго зовет ее ребенком — но мало ли что думают сестры? Ну и потом, даже если за тысячи километров отсюда или в центре Амстердама совершаются преступления против евреев, что может сделать она? Гонения на евреев стары, как Писание. И разве она не обещала Богу радоваться дарованной Им жизни? Ей вот-вот исполнится тринадцать, и вермахт в полном составе не в силах тому помешать. К тому же она безоговорочно и неколебимо верила, что Пим что-нибудь придумает, чтобы всех спасти — как было всегда. Мама не так уж и неправа — множеству евреев теперь живется гораздо, гораздо хуже, чем их семье, и этому может быть лишь одно объяснение: Пим слишком умен, чтобы позволить им всем попасться в Гитлерову сеть. Ведь даже мама не может этого отрицать. Жаль только, что она не может победить свой страх и признать, что муж заслуживает похвалы, а сама только и делает, что оплакивает прошлое. Разве только это может дать женщина мужчине, за которого вышла замуж? Ну а Анна знает, что никто ее так не любит, как папа, и никто ее не защитит лучше, чем папа. Она предпочитает, чтобы ее молитвы перед сном слушал Пим: маму это, может, и обижает, но она ничего не может поделать. Пока Бог и Пим на своих местах, она под защитой.
И вот посуда убрана, отец наклоняется к ней и шепчет хорошую новость:
— Надевай пальто. Пора немного забыть о горестях.
Сцепив руки в замок, Анна виснет на шее отца, вдыхая острый запах его одеколона. Родители позволяют ей выбирать подарок ко дню рождения заранее. До комендантского часа для евреев еще порядочно времени, и они отправляются в магазин канцелярских товаров в паре кварталов от дома, «Платная библиотека Бланкевоортс», Южный Амстердам, 62. Одно из излюбленных мест Анны. Она обожает здешний чернильный запах. И аккуратные стопки плотной писчей бумаги, перевязанной ленточками. И сонного кота на полочке, который мурлычет, если погладить его рыжий мех. По крайней мере, евреям пока не запретили гладить котиков!
Мама пытается заинтересовать ее альбомом для гербария и тетрадью для зарисовок в красном сафьяновом переплете. Но Анна точно знает, чего хочет. Она выбрала альбом для автографов в красную
3
Сисси ван Марксфеддт — псевдоним нидерландской детской писательницы Сетске де Хаан (1889–1948). Пять перечисленных книг, написанных для девочек-подростков, имеют одну героиню — Йооп тер Хёйл.
— Ну что, юная дама сделала выбор?
В голосе мамы слышатся разочарованные нотки:
— Она хочет вот это, — говорит она, пожимая плечами.
Так называемый «еврейский лицей», куда всех еврейских детей заставили ходить учиться, находится в полуосыпавшейся развалюхе желто-красного кирпича к западу от реки Амстел. Краска на стенах классных комнат облупилась. В коридорах слегка попахивает гниющими канализационными трубами. Математику преподает пожилой очкарик — на сносном голландском с резким, цокающим берлинским прононсом. По слухам, он был членом Королевской академии наук в Пруссии, пока нацисты не вытурили оттуда всех евреев. Ученики прозвали его Гусак из-за фамилии Гандер [4] и привычки громко сморкаться в платок.
4
Gander — гусак (нидер.).
Утром в понедельник, начиная урок, он пишет на чистой доске и оглядывает комнату. Увидев очередное пустое место за партой, молча ждет объяснений. Учитель и ученики придумали систему условных знаков. Взгляд учителя — вопрос. Еще одна пустая парта — куда делся тот, кто за ней сидел? Дети отвечают осторожными движениями руки. Сжатый кулак — арестован, легкое движение нырок — прячется. «Уходить на дно», так зовется этот жест. Onder het duiken. На сей раз Гусак слегка медлит, но потом снова принимается писать мелом уравнение на доске.
Но Анна уже чувствует острый запах реки, доносящийся через открытое окно. Не то чтобы она не хотела слушать учителя, просто так легко отвлечься: на дуновение ветерка, на запах, на тоненькую полоску света — и мысли начинают течь по другому руслу. Снаружи ее манит красота природы. Будь по ее, сидела бы она сейчас на берегу и смотрела, как течет река. В глубине души она хранит секрет: пребывание на природе позволяет уйти в себя, не переживать одиночество, а тайком от всех подумать над той Анной, которая живет у нее внутри, вовсе не такой дерзкой или уверенной в себе. Не всегда веселой и невозмутимой. Она вспоминает, как чудесно они с мамой и Марго провели время в субботу, когда пекли миндальное печенье. Они смеялись и перешучивались, а когда Анна насыпала слишком много кокосовой стружки, мама не заругала ее, а запела песенку о мартышке, которая украла слишком много кокосов с кокосовой пальмы.
— Госпожа Франк?
В такие моменты Анна думает, а что, если она ошибается насчет матери. Что, если в душе она вовсе не придира и любит ее такой, какая она есть. Такой, какой ее создал Бог.
— Госпожа Франк?
Она поднимает голову, заслышав свое имя, — и видит Гусака: он пристально и лукаво смотрит на нее из-под густых бровей.
— Снова в мечтах?
— Нет, господин учитель. — Она изо всех сил пытается собрать остатки достоинства, но чувствует, что краснеет.
— Тогда прошу вас, — продолжает Гусак, — найти «икс» в этом уравнении.