Аннелиз
Шрифт:
— Нет. Это правда. Я и есть всезнайка.
— Хорошо, — соглашается Ханнели. — И помешана на мальчиках. Но мы все равно тебя любим.
И тут Анна смеется. Втягивает в себя слезы и обнимает Лис за плечи. Милая Лис! Но тут же произносит:
— О нет!
— Что — нет?
— Доброе утро, госпожа Липшиц, — нараспев произносит Анна с должной вежливостью при появлении почтенной дамы среднеевропейской наружности со звездой на пальто.
— Доброе утро, деточка, — неодобрительно откликается означенная госпожа, проходя мимо: на плече висит хозяйственная сумка, на лице застыло сердитое выражение.
— Вот теперь у меня точно неприятности, — предсказывает Анна с ужасом
— Это еще кто?
— Госпожа Липшиц. Я зову ее Старая Проныра. Вечно ищет, к чему бы во мне придраться. Если она видела, что я пытаюсь курить, сразу же пойдет к маме. — Анна фыркает. — Ладно, теперь-то что. Я хочу соленый огурец!
Она увидела на противоположной стороне улицы торговца с тележкой. «Самые вкусные огурчики в городе!» — кричит он прохожим. Девочки смеются, отправив в рот по половинке крошечного огурчика: на вкус он орехово-сладкий с привкусом мускатной приправы. На Зёйдерамстеллаан Анна и Лис расстаются: на прощание Анне внезапно хочет обнять подругу — просто так. Лис, кажется, не возражает.
Но, шагая по Делтастраат с сумкой книг через плечо, Анна чувствует, что прилив веселья покидает ее; взамен в сердце поселяется колючее, непрошеное и невесть откуда взявшееся одиночество. Она старается подбодрить себя, откусив еще кусочек хрусткого огурца, но на самом деле ей хочется лишь избавиться от табачного запаха, и она выбрасывает его в сточную канаву. Если ее застанут родители, притворится, что у нее болит живот — в это они легко поверят. Мама всегда сетует, что она «такая болезненная». С конституцией, из-за которой к ней липнет все, что может прилипнуть. Но и правда — болело так, будто какой-то крюк тащил ее в черную дыру. Может, из-за сигаретной затяжки. От горького дыма кружится голова и перехватывает дыхание. Она останавливается и обнимает фонарный столб. Этой Анны она не показывает никому. Анны, которой очень страшно. Беспомощной Анны на краю одиночества и пустоты. Для Анны, которая хочет стать знаменитой, это не пойдет. Ухватив себя за запястье, она считает пульс и пытается унять волнение. Мама скажет: ты просто нервный ребенок, как многие девочки, и даст выпить валерьянки. Но Анна то знает: это куда больше, чем девичья нервная возбудимость. Когда это находит на нее в полную силу, ей кажется, что ее вот вот поглотит черный туман. Этот страх знаком ей с тех пор, когда она еще не умела осознать его. Страх, что за всеми ужимками и улыбками маленькой госпожи Всезнайки она — всего лишь пустое место. Что в ней нет ничего настоящего и ей остается лишь притворяться и воображать, но путного из нее не выйдет, потому что никто не полюбит ее и не узнает получше, и что ее сердце прах и в прах обратится.
Она придумала уловки на случай, когда приходит этот страх. Пытается заострять внимание на облаках в небе, представляя их гигантскими кораблями. Считает в обратном порядке от ста до единицы. Или просто рыдает от души. Ей ничего не стоит сделать так и сейчас, но плакать на людях не хочется; вместо этого она наблюдает за тем, как ползет вверх по столбу паучок-сенокосец. И прядет шелковую нить господин Длинноножка. Выше и выше по серебристой паутинке. Анна глубоко вздыхает и медленно выдыхает. Сглатывает — и страх медленно уходит.
Пульс постепенно выравнивается. Вытирая липкую испарину со лба, она перебрасывает через плечо сумку с книгами. И вот она снова идет, легкая, как те облака. Пустота надежно заперта внутри.
Ряды современных зданий из песчаника расходятся симметричными лучами от центральной звезды высокой желтой башни под названием Волкенкраббер. «Скребущая
Они живут в доме номер тридцать семь. Четыре комнаты, кухня, ванная и уборная, плюс комната наверху, куда они пустили жильца-холостяка. Квартира просторная, с чудесной platje — так здесь зовут террасу на плоской крыше, залитой смесью гудрона и щебня: летом загорать там не хуже, чем на любом пляже. Анна поднимается по лестнице и встречает мать в капоте, с выражением мрачным и разочарованным. Мать Анны дама степенная, с густыми бровями и непринужденной улыбкой Холлендеров. Вот только теперь она почти не улыбается.
— Анна, — хмурится мама. — мне нужно с тобой кое о чем поговорить. Садись.
Застекленная дверь в гостиную цвета морской волны открыта. Безропотно бросив сумку на мамин диван с горбатой спинкой, она бухается на него сама и беспокойно выдыхает, наклонив голову в знак немного самонадеянной покорности. Должно быть, госпоже Проныре не терпелось — так она спешила домой, чтобы позвонить маме и все выложить. Мама присаживается в невысокое кресло напротив, скрестив лодыжки. Анна ждет, когда же на нее обрушатся упреки и презрение.
Но вместо этого мать говорит просто:
— Ты взрослеешь.
Анна моргает.
— Я знаю, — говорит мать. — Тебе вот-вот стукнет тринадцать — и как это вышло так скоро, ума не приложу. Но ясно одно: ты становишься девушкой. Думаешь, я не понимаю, — продолжает она, — но ты неправа. Прекрасно понимаю. Веришь или нет, но мне тоже было тринадцать и я думала, что твоя бабушка Роз, да будет благословенно ее имя, вообще меня не понимает. В этом возрасте я хотела пробовать новое. Хотела быть похожей на твоих дядей и иногда искала неприятностей. Хотела нарушить правила. Но, поскольку я была девушкой, это… — Мама выдыхает. — Тогда об этом не могло быть и речи. Мама не спускала с меня глаз, чтобы не позволить выйти за рамки приличий.
— Правда? — не выдерживает Анна. Ее это, признаться, удивило: бабушка Роз, мир ее праху, вечно подшучивала над мамой с ее страстью к «пристойности». Мать Анны, сжав губы в усмешке, качает головой:
— О да, знаю. Ты считаешь, что твоя Oma всегда была на твоей стороне и шутила, что Ее Величество Эдит желает поступать всегда так, как полагается, но поверь: она была много, много строже, чем я когда-либо. Мне вообще запрещалось говорить в обществе взрослых — только отвечать на вопросы. Можешь себе такое представить, дорогая моя девочка?
Анна вынуждена признаться:
— Нет, мам, не могу. Я бы лопнула.
— Да, — соглашается мать с той же усмешкой. — Я тоже так думаю. Вот и стараюсь быть помягче с тобой и твоей сестрой. И не то чтобы меня не ругали за это. Многие матери считают, что я веду себя слишком современно и слишком многое вам позволяю. Я же отвечаю: время идет, мир меняется. Так что когда ты говоришь, что терпеть не можешь брюссельскую капусту, я даю тебе еще тушеной моркови. Когда к нам приходит мальчик и приглашает тебя погулять или в кафе-мороженое, я, скрепя сердце, отпускаю Когда ты хочешь побыть одна, я позволяю тебе это. И когда ты говоришь что-то, что считаешь очень важным, я стараюсь слушать — что бы тебе ни казалось. Но, — наконец говорит мать, — я все еще твоя мать и чувствую ответственность за твое благополучие. И так будет всегда, моя дорогая девочка, неважно, сколько тебе лет.