Аннелиз

Гиллхэм Дэвид

Анна смотрит сперва на шкаф, потом на отца.

— Ты там был? — спрашивает она.

Его взгляд пуст.

— Да.

Муши сонно мяучит у шкафа.

— Я тоже хочу войти, — говорит она.

— Анна, нет. Ты уверена?

Сжав губы, она делает шаг вперед. Механизм за шкафом еще работает. Она тянет за шнур и слышит глухой щелчок засова. Шкаф плавно сдвигается, и она видит спрятанную за ним серо-зеленую дверь. Анна берется за ручку и, когда та открывается, за нее заглядывает Муши — заглядывает, но тут же стремглав несется вниз по лестнице, оставив Анну одну смотреть внутрь узкого короткого прохода. Быстро нагнувшись, она достает из трещины в полу маленькую горошину и зажимает в кулаке. Это всегда было работой Петера — таскать тяжелые мешки с сушеными бобами на кухню. Однажды он нес сорокапятикилограммовый мешок, а она, как обычно, его кокетливо поддразнивала — и тут мешок распоролся по шву. С громоподобным шумом на лестницу обрушилась лавина коричневых бобов.

Анна по щиколотку в бобах стояла внизу и моргая смотрела на Петера. На узком мальчишеском лице отразилось потрясение. И вдруг он залился чистым, невинным смехом. Впоследствии при каждой уборке нет-нет да находили парочку закатившихся бобов.

Войдя в проход, Анна оказывается у комнаты слева от лестницы. Зажмурив глаза, она берется за ручку и открывает дверь. Еще не открывая глаз, она представляет комнату такой, какой запомнила. Разномастная мебель. Шторы из лоскутков, собственноручно пошитые ей и Пимом. Потертая ковровая дорожка. Днем комната служила общей гостиной, ночью — спальней для мамы и Пима. А позже — и для Марго, поскольку в Убежище прибыл великий зубодер господин Пфеффер и забрал ее кровать, отчего ей пришлось спать на раскладушке. Сбоку под тяжелым стеллажом орехового дерева стояла кровать ее матери, покрытая бледно-кремовым, связанным крючком, покрывалом. Мама всегда убирала туфли под кровать, и Анне приходилось лазать по-пластунски, если туфля заваливалась стишком далеко. За маминой кроватью располагалась черная дымовая труба, а у окна — стол с вышитой скатертью и разнокалиберными стульями. И наконец, шаткая старая кровать, на которой спал Пим: латунные шишечки на ней покрылись патиной. Когда пролетали британские бомбардировщики, перепуганная Анна бежала к постели отца — дитя в поисках убежища. Не к маме, нет. Перед ее мысленным взором предстает мама. В длинной домашней кофте, потертой у локтей, волосы, уже подернутые сединой, стянуты в тугой узел на затылке, она заправляет утром постель. Анна ощущает радость — к которой тут же примешивается чувство вины и утраты. Как слепа она была, отчего не разглядела ее подлинной смелости и любви? Как глупо спорила с матерью по каждому поводу. От обиды написала о ней в дневнике кучу ужасно несправедливых вещей, но так и не попросила прощения — даже в Биркенау. Впрочем, там было не до прощения — надо было выживать. О, если бы можно было открыть глаза — и встретиться с мамой взглядом.

Но когда она, наконец, решается, там никого нет. Ничего не осталось. Лишь неметеные полы и облупившаяся краска на подоконниках. Слышно, как разбегаются от ее шагов мыши. Комната погружена во мрак. Лоскуты, которые они с Пимом сшили в первые дни пребывания в Убежище, все еще висят на окнах. Она сдергивает их, впервые за много-много дней впуская в комнату солнечный свет, они валятся на пол, и Анна отряхивает ладони.

Дверь в следующую комнату открыта. Это ее комната. Она делила ее с восьмым обитателем Убежища — маэстро зубоврачебных дел Пфеффером. Две кровати на расстоянии метра друг от друга, к своей она приставляла стул, чтобы не свисали ноги. На внутренней стороне двери — крючок для платья и ночной рубашки. Стул и узенький деревянный письменный стол — о, какие баталии разыгрывались со стариканом за право им пользоваться! Собственно, это была лишь одна из непрерывных войн среди обитателей Заднего Дома. И это настолько выбивало ее из колеи, что даже сейчас она не испытывает жалости к тени господина Пфеффера — одной из множества теней усопших, которые неотступно следуют за нею. Все, что она помнит, — неодобрительную ухмылку на лице старого пердуна, и все, что хочет, — дать ему по губам, чтобы стереть ее. Когда он не заставлял Анну замолчать и не выговаривал ей за что-нибудь, то узурпировал письменный стол ради своего сверхважного дела: он взялся учить невесть зачем ему понадобившийся испанский. Анна до сих пор не может его забыть: штаны натянуты едва ли не по грудь, красная домашняя куртка, черные лакированные шлепанцы, на носу — очки в роговой оправе; перед ним в кружке света от настольной лампы учебник испанского в желто-белом полосатом переплете, Actividades Commerciales [10] . Беззвучно шевеля губами, он склоняет глаголы. Me gusta el libro. Te gustas el libro. Nos gustos el libro [11] .

10

Коммерческая деятельность (исп.).

11

Мне нравится книга. Вам нравится книга. Нам нравится книга (исп.).

Потому что ты высокомерна, — говорит Марго. И своевольна. Она не умеет прощать. И забывать.

Но, войдя в узкое длинное помещение, она чувствует, как слезы холодят щеки. Обои на стенах в коричневых пятнах

влаги, в полосках тусклого от заклеенных окон света пляшут пылинки. Она оклеила стены своей комнаты в Убежище открытками и портретами кинозвезд, вырезанными из журнала «Кино и театр». Дина Дурбин и Чарлз Бойер. Грета Гарбо и Норма Ширер. Она обожала актеров и королевские семьи Европы. Маленькая девочка с тягой к светскому блеску. Невероятно, но они еще здесь, эти картинки. Какие-то порваны. Какие-то — в расплывчатых пятнах от потеков с потолка. Но все еще на месте. Она поменялась с подругой Жаклин на открытку с хорошенькой девочкой и подписью: ЕЕ КОРОЛЕВСКОЕ ВЫСОЧЕСТВО ЕЛИЗАВЕТА, ПРИНЦЕССА ЙОРКСКАЯ.

Когда-то эти картинки дарили Анне уют, теперь же не значат ничего. Она оборачивается и видит пустой угол там, где прежде стоял ее письменный стол. Шаткий деревянный, с полочкой и лампой на гибкой ножке. Она вспоминает звук, с каким ерзал по полу стул, когда она подсовывала ноги под стол. Вспоминает ощущение шершавого дерева под тетрадкой. Как слегка покачивалась столешница, когда она на нее облокачивалась. Но лучше всего она помнит глубокое умиротворение, которое ощущала, водя ручкой по бумаге, укрытая теплым светом лампы. Шуршание пера. Тайную свободу, дарованную возможностью выговориться на бумаге.

Скрип половицы возвращает ее в пустое настоящее. Это Пим. Становится рядом и обнимает ее за плечи. На мгновение она разрешает себе иллюзорный уют.

— Аннеке, — говорит он тоном, каким обычно говорят непростые вещи или делают нелегкие признания. — Водишь ли, я хотел бы тебе кое-что сказать, — начинает он. Но она не желает об этом слышать, что бы это ни было. Тяжесть его руки стесняет ее, и она высвобождается из отцовских объятий. Вытирает глаза.

За соседней дверью — умывальная и уборная с голубым делтфским унитазом. Фаянсовая раковина, латунные краны, отполированные многократным использованием. Над ними висит большое зеркало. Она опасается заглядывать в его темные глубины, поднимается по лестнице еще на этаж, вслушиваясь в стук каблуков по деревянным ступеням, и оказывается на кухне. А там — глубокая раковина с потертым медным покрытием и изогнутый кран. И длинный кухонный стол под рядами полок.

Когда на пороге кухни возникает ее отец, она неистово моргает, а потом отворачивается.

— Помнишь клубнику, Пим?

— Да, — тихо отвечает он.

— Целые горы клубники. — Тогда они все собрались в столовой, хохотали, перемывая ярко-красные ягоды, и набивали рты свежестью и сладостью. — Я до сих пор помню ее запах, — говорит она и улыбается. Но улыбка скоро тает.

Ночью в этой комнате спали ван Пелсы. Родители Петера, Герман и Августа. Путти и Керли. Он был дельцом, господин ван Пеле, но человеком грубоватым, точно не покрытое лаком дерево. Но у него был талант. Он мог с закрытыми глазами определить по запаху любые специи, какими бы экзотическими они ни были. Что можно сказать об Августе ван Пеле? Она одинаково любила флиртовать и ссориться. Всегда рада похвалить Пима за галантность — и поругаться с мамой по поводу того, кто расколол чью тарелку или запачкал белье. В Убежище она очень долго оплакивала потерю мехов — муж отдал их Мип, чтобы продать и купить еды и сигарет.

В оконные стекла стучит ветерок.

— В Бельзене мы встретили госпожу ван Пеле, — говорит Анна, глядя в пустую комнату. — Марго и я. — И на миг вспомнила истощенную женщину; голод лишил ее и елейной лести, и нелепой жалости к себе. — Она очень старалась нам помочь.

— Да, — кивает Пим канувшим в колодец голосом. — Я ей за это благодарен.

— Но она исчезла. В Бельзене это было немудрено. Ты не знаешь, что с ней стало? — Анна знала, что Пим писал письма и лично ходил по инстанциям. Получал лагерные списки при содействии Международного Красного Креста. Собрал целую коллекцию свидетельств о смерти. Но только сейчас захотела узнать подробности.

— Она умерла, — отвечает он. — Вероятнее всего, когда их перегоняли в Богемию.

Анна повернулась так, чтобы слышать Пима, но не видеть.

— А ее муж?

И слышит, что отец выдыхает.

— С Германом ван Пелсом я был в Аушвице до самой его смерти, — глухо отвечает он. — Я изо всех сил старался его поддержать, но без толку. Однажды он повредил большой палец и имел неосторожность попросить работу полегче. Но на самом деле он попросту сдался. На следующий день его отобрали для газовой камеры. Я только и успел, что посмотреть ему в спину, когда их гнали к крематориям.

Анна кивает. Просто сдался. Она сжимает в кулаке сухой боб. Войдя в следующую дверь, она оказывается в тесной каморке, где ночевал Петер ван Пеле. На мгновение задерживается, оглядывая пустоту, потом поднимается по лестнице на чердак. Отец обеспокоенно кричит ей что-то вслед, но ее не волнует, что полы ненадежны и лестница слишком шаткая. Наверху она видит лишь пыль, гниль и мусор. Ржавые кроватные пружины, несколько забытых жестянок с консервированным гороховым супом, заклепки для бочек. И тут в грязном окне она видит его. Конский каштан. Широкие старые ветви древнего, как сама история, великана невозмутимо слушают ветер. Сердце бьется сильнее. Кажется, дерево узнает ее. И листья тоже перешептываются о своем горе.