Аннелиз

Гиллхэм Дэвид

— Конечно, — отвечает Мип, и в ее голосе появляются жесткие нотки. — Ты же знаешь, что Беп не станет врать. Тем более об этом. Как ты могла подумать такое?

— А что еще я могу думать? Со мной она не разговаривает.

— Ну да, у нее сейчас непростые времена, — заступается Мип за девушку. — Тебе не стоит принимать это на свой счет.

— Не стоит? Хм, — говорит Анна. — Интересная точка зрения. Я пережила три концлагеря — и не должна ничего принимать на свой счет!

— Анна! — вступает Пим, но Мип останавливает его.

— Все в порядке, Отто, — уверяет она.

Пим возражает:

— Нет, не в порядке.

— Спасибо, Отто, —

благодарит Мип. — Но право, не стоит беспокоиться. Я и вправду не знаю, каково пришлось Анне. И тебе тоже. После того, что вы пережили. Могу лишь представить.

— Ты не можешь этого представить, — поправляет Анна. — Ну а ты, Мип, что думаешь? Ты веришь, что в гестапо позвонила эта уборщица?

— Хватит! — решает наконец Пим. — Анна, прекрати. Если женщина, которая иногда приходила пропылесосить ковры в конторе, поделилась с Беп своими подозрениями, это вовсе не означает, что нас выдала! Город полнится слухами. Происходят непредвиденные случайности. Господи, да в наш дом вламывались грабители — сколько раз, Мип?

— Три.

— Три раза. Вдобавок, мы сами наделали ошибок. И много ошибок, я уверен. Оставляли открытыми окна, когда надо было их закрывать. Запирали входную дверь, когда не следовало бы. Выглядывали через шторы средь бела дня! За два года, уверен, у многих возникло подозрение. Но чтобы обвинить хотя бы кого-то одного, у нас нет ни малейших доказательств. — Отец подносит ложку ко рту и с шумом втягивает содержимое. Анна понимает, что Пим пытается закончить разговор. В каком-то смысле ее это не удивляет. Но с другой стороны, она потрясена. Как он может быть таким спокойным? Его жена умерла. Его дочь умерла. Его друзья умерли. Как можно просто сидеть и хлебать суп?

— Почему ты не хочешь знать, Пим? — спрашивает Анна, и голос ее — как лезвие ножа.

— Потому что никому от этого не станет легче, — наконец признается он. — Мстить? Призывать к ответу? — Он поднимает глаза и смотрит на Анну. Его взгляд тяжел и зловеще притягателен. — Это лишь причинит боль, Аннелиз. Еще больше боли.

— То есть виновные не заслуживают наказания? А мертвые — справедливости? — спрашивает Анна. — Ты это хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что ни секунды оставшейся мне жизни не посвящу возмездию. А что касается мертвых… Мы живы, мы любим друг друга, а они живут в наших сердцах. Это и есть справедливость, которой они заслуживают. Так я думаю.

Анна не сводит с него глаз.

Позади Пима стоит Марго: в очках, одетая в белую свежестираную сорочку, с расчесанными на ночь волосами. Такая, какой ее помнит их отец.

В ту ночь Анна берет «организованную» ручку «Монблан» и касается пером бумаги — появляется маленькая чернильная точка. Но затем точка превращается в слово, а слово — в предложение.

Когда-то она верила, что, став писателем, прославится и сможет ездить по разным городам мира и пользоваться всеобщим обожанием. Теперь она знает, что такое будущее — всего лишь фантазия. Она никогда не прославится. Не получит всеобщего обожания. Ее история слишком сильно отравлена болью и смертью. Кто найдет силы ее прочесть?

14. Вся правда о желании

…я и правда в полном смятении: с одной стороны, схожу с ума от желания и, когда мы сидим в одной комнате, не могу удержаться и все время смотрю на него, а с другой стороны, ругаю себя: дался мне этот Петер!

Дневник Анны Франк, 12 марта 1944

г.

1946

Женский лицей «Кайзер»

Набережная Рейнира Финкелеса

Амстердам — Юго-Восток

ОСВОБОЖДЕННЫЕ НИДЕРЛАНДЫ

Через шесть месяцев после возвращения Анны

Снег выпадает — и тает. Анна наблюдает, как с приходом слабой, болезненной весны с окон исчезает морозный налет. На улице теплеет, трава зеленеет. Амстердам с грохотом катится дальше, точно старое, многажды чиненное колесо.

По настоянию Пима Анна три раза в неделю ходит в контору — помочь с бумагами. Еще он записал ее в школу для девочек в юго-восточной части города. Сам лицей представляет собой всего лишь груду старого кирпича, многие окна треснули или заколочены досками, но Анне все равно. Учеба ей безразлична. Иногда в классе материализуется Марго — подать хороший пример, сев в позу внимающей ученицы, но все портят завшивленное тряпье и свежие язвы на теле. Математику преподает госпожа Хуби, тощая голландская мышь: вон пишет цифры на доске. Но что Анне до них. Алгебра не привлекает ее внимания. В тринадцать она была Неисправимой Болтушкой, рот не закрывался ни на секунду, так что ее даже заставили написать сочинение: «Кря-кря-кря, говорит Утка». А теперь просто молчит. Школа для нее — очередной лагерь, тюрьма.

В ее классе есть еврейская девочка Грит — в войну она прикидывалась христианкой. К изумлению Анны, она без запинки отбарабанила Символ веры. Анна аплодирует, точно та показала фокус — в некотором смысле так и есть. Грит тоже скучает, хотя и по другой причине. Она всегда терпеть не могла школу, тогда как Анна когда-то ее любила. Но какой смысл в тупых и острых углах после Биркенау? В теореме Пифагора — после Бельзена? Анна смотрит, как Грит лениво рисует каракули в своей тетради. Грит не особенно умна, но Анна не может не оценить способность девочки изменить свою природу, когда того требуют обстоятельства.

Анна «организовала» пудреницу в форме раковины у одной из одноклассниц, Хильди Смит, противной сплетницы, чтобы запудрить мягкой розовой пуховкой лагерный номер на запястье. Она подумывает и о более радикальных способах: подстроить несчастный случай во время готовки, например. Но в то же самое время она знает: даже если она скажет Пиму, что горячая сковорода выскользнула из ее рук и обожгла кожу, он догадается, как было на самом деле и посмотрит на нее с непередаваемым выражением печального неодобрения, на это он мастер. Свой собственный номер он лелеет и никогда не упускает случая закатать рукав, чтобы продемонстрировать эту священную реликвию.

— Что ты делаешь? — любопытствует Грит.

— Ничего, — отвечает Анна, дописывая предложение своим «Монбланом». Их распустили с уроков, и они сидят на низкой кирпичной стене.

— Ты вечно пишешь в этой своей штуковине.

— Я? Да не так уж и много.

— Да нет, все время пишешь. — Сама Грит не любит писать. Говорит, что у нее болит рука. — А правда, что ты пишешь?

— Это просто… — Анна запинается. С тех пор как она снова может поверять слова бумаге, она не может остановиться. Каждую ночь перед сном, каждую минутку, которую может посвятить себе, она пишет. Просто чтобы писать. — Это просто дневник. Ничего важного.