Аннелиз
Шрифт:
— Вот и умница, — говорит Пим. — Вот это моя Аннеке.
Прошлой ночью прошел дождь. Настоящий ливень стучал по окнам и черепичной крыше. Но утро ясное и морозное. От солнечного света фасады домов превратились в четко очерченный рельеф на фоне синего, отмытого ливнем неба. Аккуратные кирпичные фасады в пастельных тонах впитывают солнце, как краску. Завитки и лепнина уцелели и спустя триста лет.
Ближе. Они все ближе подбираются к последнему знакомому ей дому. Проходя по изогнутому мостику через Лелиеграхт Анна чувствует тошноту, и под брань проезжающего велосипедиста ее рвет прямо в грязь зеленоватой пеной. Пим спешит к ней и подает платок — отереть рот.
—
Анна сглатывает. И снова кивает, хотя прекрасно знает, что не готова. Спустя несколько минут отец замедляет шаги и достает из кармана плаща ключ. Анна подходит к краю пешеходной дорожки и замирает. Проносящиеся велосипедисты бранят ее, но она не обращает на них внимания. Перед потертыми, выцветшими деревянными дверьми ее ноги оставливаются и отказываются идти дальше. В фасаде дома 263 на Принсенграхт нет ничего особенного. Он скромен, без украшений. Дощечка с адресом на месте. Названия фирм написаны на одной из дверей прописными буквами через трафарет. Дыра, пробитая взломщиками, когда они были в Убежище, закрыта доской. Она смотрит в пустоту, пока Пим открывает дверь. Потом поднимает глаза.
Доносится чистый звон колокольни Вестерторен. Тот самый звон, отсчитывавший время заточения. Она привыкла полагаться на ее надежность, пока немцы не сняли с нее колокола и не переплавили на бронзу. В солнечное утро, когда их арестовывали, колокольня молчала, пока их грузили в кузов темно-зеленого армейского грузовика. Когда увозили восьмерых «залегших на дно», колокол по ним не звонил. Гестапо объявило награду за скрывающихся евреев. Семь с половиной гульденов за голову — половина недельного жалованья среднего рабочего, хотя Мип рассказывает, что к концу войны сумма выросла почти до сорока — всем, кто хочет рассказать сплетню или выболтать тайну. Анна отвлеченно подумала о тех, кто их выдал. Сколько они получили? Были ли это знакомые? До этого мгновения ей казалось, что они обречены, что такой исход неизбежен. Впервые она задумалась о том, какие мотивы двигали предателем. Но тут ее мысли делают скачок, как часто бывает в эти дни. Отец, открыв дверь на высокую лестницу, озабоченно вглядывается в ее лицо:
— Аннеке?
Анна пристально смотрит на невероятно крутую лестницу, поднимающуюся от двери, и задает вопрос, тем более ужасный, что говорит она будничным тоном:
— Когда ты думал, что я умерла, Пим, ты чувствовал облегчение?
Отец дергается как от пощечины.
— Анна, — больше он ничего не может сказать. Она рада, что причинила ему боль — словно эта рана пусть чуть-чуть, но все же станет возмещением за ту боль, что пережила она сама.
— Я думаю, что некоторое облегчение ты почувствовал. Со мной ведь всегда было трудно. Разве не проще бы все обернулось, если бы вместо меня выжила Марго?
Отец продолжает смотреть на нее с нескрываемой тревогой:
— Анна, как ты можешь такое говорить!
Но и Марго, похоже, интересен ответ на вопрос Анны: она материализуется у открытой двери, одетая в пастельно-голубую сорочку, которую часто носила в Убежище. Мама перешила ее, чтобы она пришлась сестре впору — Анна страшно завидовала, ведь все знают, что этот оттенок на ней смотрится куда лучше, чем на Марго. И старается простить сестру за то, что теперь его носит она.
— Это же правда, Пим?
Отец подходит к ней вплотную. Какое-то время сверлит ее взглядом, стискивая ручку портфеля, а потом резко поднимает вверх палец.
— Никогда не говори так, — требует он. В его глазах смесь испуга и гнева. — Не смей больше задавать этот вопрос.
Анна встречается с ним взглядом, чувствуя лишь пустоту. Гнев отца утихает, глаза полнятся жалости. Он обнимает ее с такой силой, что ей становится трудно дышать — и она медленно обнимает его в ответ. Он пахнет одеколоном. Коротенькие волоски на его щеке колются — бритва была тупой. Сквозь плащ она чувствует, какой он костлявый. Марго не сводит с нее вопросительного взгляда: когда Анна скажет ему правду.
Дом номер 263 по Принсенграхт тоже пострадал от долгой войны. Краска облупилась. Слои лака на дверях сошли за пять лет голландской погоды и пять лет — немецкой оккупации, когда было не достать ни краски, ни лака. Она ждет, что отец войдет в здание первым.
— Им не терпится увидеть тебя. Просто не терпится, — уверяет он, когда они поднимаются по крутющим голландским ступенькам и папа превращается в Законченного Оптимиста. Он открывает дверь: на матовом стекле написано большими буквами КОНТОРА. Анна слышит, как скребут по полу отодвигаемые стулья и раздаются радостные голоса. Господин Кюглер выскакивает из-за своего стола в нише просторного светлого помещения и спешит к ним. Высокий, с покатыми плечами, похожей на горшок головой и нескрываемо печальным взглядом. Он берет ладонь Анны в свои, пожимает и целует в щеку, точно племянницу.
— Так чудесно, — прочувствованно говорит он. — Чудесно. — Анна подавленна. Но тут она видит Беп. Милую Беп. Она исхудала, лицо заострилось. Беп робко обнимает Анну, выдавливая из себя дрожащую улыбку, ее глаза за стеклами неизменных очков широко раскрыты. Это приводит Анну в замешательство. Неужто она теперь являет собой столь страшное зрелище, что даже подруга испугалась, взгянув на нее? С другой стороны, искренние объятья Мип до сих пор так пугают, так по-матерински тревожны, что она предпочитает отмахнуться от этих мыслей. Через высокое немытое окно проникает пыльный свет, исчерченный полосами липкой ленты, которой заклеивали стекло, чтобы уберечься от осколков после взрыва бомбы. Комната пахнет чугунной плитой в углу — угля так мало, что она только шепотом намекает на тепло.
Все это время Пим стоит поодаль, сжимая портфель и не снимая фетровой шляпы и мешковатого плаща, в которых смахивает на пугало. Он одобрительно улыбается, но при первой же возможности быстро удаляется в свой кабинет дальше по коридору, за ящик с углем. Неловкий момент: Мип усаживает Анну за стол и дает указания, как сортировать кипу бумаг. Конторская работа после Аушвица. Сухие подробности. Анне нужно напрячься, чтобы сосредоточиться. Право, лучше разбирать грязные аккумуляторные батареи, липкие от оксида серебра. Или выливать ведро с барачными нечистотами. А это слишком чистая работа. Она повторяет указания Мип, и та кивает.
— Да. Все правильно, — с явным удовлетворением произносит она.
На мгновение Анна ловит взгляд Беп, но та быстро опускает глаза.
В течение дня Анна шуршит бумажками. Интересно, тот, кто их предал, тоже работал на фирме — а может, и теперь еще работает, и его имя, отпечатанное на машинке вот на этих самых листках, которые она раскладывает по столу, смеется над ней? Может, и да, может, и нет. Она сортирует счета, раскладывая их по стопкам. Но затем теряется в приглушенном свете из грязного окна. В отличие от немцев, голландцы не используют жалюзи. Они предпочитают открытые окна, которым есть что сказать миру. Честным гражданам нечего скрывать, им не нужно зашторивать окна. Но грязный налет оккупации сделал непроницаемыми и голландские окна.