Аннелиз

Гиллхэм Дэвид

— И о чем ты туда пишешь? О сексе? — с надеждой спрашивает Грит.

— Ха! О да, я же столько о нем знаю! — Анна закрывает дневник и искоса смотрит на Грит. В новой подруге ей нравится то, что та ничего от нее не требует. Не желает, чтобы она была глубокомысленной, терпеливой или благодарной. Их разговоры любопытны, но бездумны и расслабленны.

— А у тебя было? — спрашивает Грит.

— Что было? — уточняет Анна.

— Известно что. Ну, с мальчиком.

— Не-а, — Анна закрывает тетрадь и упирается локтями в колени. Как порой здорово побыть легкомысленной. Как простая голландская девчонка. — И близко не было, — говорит она, вспомнив о Петере и чердаке. Влажные губы, неуклюжие касания, все очень робко. Но воспоминание так больно жалит ее, что она тут же его стряхивает. Она знает, что Грит встречается с мальчишкой по имени

Хенк. Она видела, как парочка милуется. — А у тебя?

Грит застенчиво хмурится.

— Ну, не до конца, — признается она. — Кое-что я Хенку позволяла. Трогать. Но и все.

Хенк дарит ей жевательную резинку и сигареты и даже обещал помаду — хвастается, что его старший брат торгует на черном рынке. А еще он гои! Возможно, Грит так привыкла быть христианкой, что ей трудно снова становиться еврейкой.

— А ты-то сама, — спрашивает Анна, — трогала его там?

— Его член? Нет, хотя он мне один раз его показывал.

— Правда?

Грит хмыкает в ладошку, а потом, понизив голос:

— На сосиску похож. Баварскую, только краснее. Ну, и стоял наготове. Он хотел, чтобы я его потерла, но я не стала.

Анна улыбается.

— Как лампу Аладдина, — говорит она и смеется над собственной непристойностью.

Грит улыбается в ответ широкой ухмылкой бесенка:

— Пока не вылезет джинн!

Принсенграхт, 263

Конторы компаний «Опекта» и «Пектакон» Амстердам — Центр

Пим нашел для нее велосипед — первый со времен оккупации. Старый черный с потертым кожаным седлом и настоящими резиновыми шинами, хотя половина Амстердама до сих пор ездит на железных ободах. Приехав в сырой день в контору на Принсенграхт, Анна закатывает велосипед на склад — на улице еще многовато воришек. Стучат жернова мельничек, воздух пропитан ароматом специй. Гвоздика, перец, имбирь. По пыльному полу — следы в форме клевера: месье Муши ле Кот добывает себе мышь на обед. До войны Анна любила ходить с отцом на склад, особенно когда мололи мускат или корицу. От запахов кружилась голова. И рабочие, у которых были свои дети, часто радовались ей и угощали конфетами. Лакричными, а иногда медовыми леденцами. Господин Травис показывал смешной фокус с монеткой, и она завороженно слушала грубоватое арго, на котором разговаривали рабочие, перекрикивая шум мельниц. Но когда началась война, все изменилось. Господину Травису пришлось искать работу ближе к госпиталю, чтобы ухаживать за тяжело раненным на фронте сыном. Господин Янсен перевез бальную жену за город, на ферму к брату. Наняли новых рабочих. На картонках у крючков для одежды — незнакомые фамилии. «Наци», — подслушала она однажды мрачный шепот Беп. Члены Национал-социалистической партии Нидерландов.

— Правда? — сощурилась Анна.

— Некоторые — да, — подтверждает она.

— А мой отец знает?

— Именно твой папа попросил моего их нанять.

Вскоре после того, как они поселились в Убежище, у отца Беп, одного из главных хранителей их тайны, нашли рак. Болезнь оказалась столь серьезной, что пришлось нанимать нового бригадира. Так что для скрывавшихся в Убежище работники склада стали ежедневным источником опасности. Если хотя бы один что-то услышит. Или увидит. Или заподозрит. В каком-то смысле они сделались врагами — не лучше мофов.

Но теперь и они исчезли. Наняли новых — не предателей, но все же тех, кто совершенно безразличен к Анне Франк. Пожалуй, кроме одного. Среда. В этот день на мельнице особенно много работы: нужно выполнить заказы до конца недели. Прислонив велосипед к стенке, Анна вдыхает теплый пряный аромат шелухи мускатного ореха и поневоле замечает, что один из работников, закидывая в тележку второй бочонок специй, смотрит на нее в упор. Худой мускулистый юноша с пристальным взглядом бледно-голубых глаз — с бочонком он обращается так, словно хочет похвастаться своей силой. Точно задумал что-то доказать темноволосой еврейской девочке, дочке хозяина. Анна отвечает на его взгляд. У парня нечесаные волосы соломенного цвета. И одет он в сшитые кое-как лохмотья. Квадратная челюсть, а взгляд так тяжел, что кажется, будто в нем поселилось нечто страшное и неотвратимое, отчего глаза сделались цвета пепла. Как его зовут? Она понятия не имела, да и голоса его ни разу не слышала. Вид у него такой, что не очень-то поговоришь.

Секунду спустя парень, крякнув, смотрит в другую сторону, точно ее не существует, но Анна чувствует какой-то подъем — сначала внизу живота, а потом во всем теле, ставшем легким, как воздух.

В тот вечер, раздевшись догола, она смотрит на себя в зеркало в платяном шкафу, пристально, оценивающе. В отличие от пышных прелестей Грит, Аннины так и остались вполне девичьих габаритов: интересно, если бы она тоже пряталась у христиан, была бы она такой же? Не отощай она в Бельзене до кошачьего веса, было бы теперь ее тело таким же женственным? Свистели бы ей вслед канадские воины-освободители, как они свистят Грит?

В постели она натягивает на себя одеяло. Грит учила ее трогать себя так, чтобы получить удовольствие, но этот трюк ей пока не удавался. Повторяя про себя наставления, она пытается выманить сладостный трепет. И представляет, каково это, когда мальчик сунет руку туда, где тело скрыто одеждой. Вспоминает того юношу со склада. И вдруг на нее набрасываются воспоминания о Петере. Как они укрылись на чердаке, чтобы побыть вдвоем: Муши мурлыкал у него на коленях, смешно растянувшись лапами вверх. Петер, на три года старше Анны, с небрежной, почти медицинской точностью обсуждает с ней, как устроены мужские и женские гениталии. Сам акт. Меры предосторожности. В то время ее это слегка смущало, но казалось вполне познавательным. То, что она читала в учебнике про мужской орган, подтвердилось — на словах, разумеется, — как и догадка о том, что мальчишки понятия не имеют, как все устроено у девочек. Так что это объясняла уже она. Успев узнать, из чего состоит и как работает женский организм, она смогла в подробностях просветить Петера. Ее собранность и информированность произвели на него сильное впечатление. Но дневнику она признавалась: когда, уединившись в ванной, она исследовала себя, то была весьма озадачена. Как мужчина сможет проникнуть в столь крошечное отверстие? А уж как оттуда извлекается ребенок — вот что и вправду тревожило.

Что ты делаешь? — спрашивает вдруг Марго, точно мыслями о Петере Анна внезапно вызвала сестру.

Вне себя от неожиданности она натягивает одеяло до подбородка.

— Черт возьми, Марго, чего тебе надо?

Хочу знать, что ты делаешь, — отвечает сестра, присаживаясь на край кровати в сине-белой полосатой рванине и завшивленном свитере. Голова обрита и в струпьях, лицо мертвенной белизны.

Анна хмурится:

— А то ты не знаешь, что я делаю, — говорит она. — Прекрасно знаешь.

И ты считаешь, что можно заниматься такими вещами, когда в соседней комнате спят Ян и Мип?

— А что, по-твоему, они еще делают в постели, дурында? В блошки играют?

Перестань говорить скабрезности, — поучает Марго. — Они муж и жена, а ты — девчонка с ветром в голове. Это вредно для здоровья, Анна.

— Что? Что вредно?

Ты сама знаешь что, — уверена Марго. — То самое, чем ты сейчас занимаешься. Трогаешь себя таким манером.

— Ну и как это может навредить?

Это… это неестественно ускоряет твое развитие, — выкручивается Марго.

— Ну, если так, то почему ты сама этим занималась?

Чем? — вопит Марго. — Никогда. — И хмурится.

— Занималась. Я слышала. Когда мы жили в одной комнате, пока не приперся старый осел Пфеффер. А в соседней комнате были мама и Пим, — с нескрываемым злорадством добавляет она. — Ну же, не отрицай, Марго. Я слышала то, что слышала. Может, мне было и поменьше лет, чем тебе, но я понимала, что происходит под твоим одеялом.

Не выдумывай, Анна, — говорит сестра, и Анна чувствует прилив злости.

— Я не выдумываю. Это правда!

Внезапно она слышит испуганный стук в дверь.

— Анна? — зовет Мип. — Анна, с тобой все в порядке? Анна?

Она судорожно дышит, сидя прямо и прижимая к груди одеяло побелевшими на костяшках пальцами. Но Марго исчезла. Там, где она сидела, — пустое пространство.

Анна убеждает Мип, что не стоит беспокоиться, стараясь произносить как можно меньше слов. С ней все о’кей. Словечко, позаимствованное у канадских освободителей. О’кей.