Аннелиз
Шрифт:
— Вы уж простите меня, милая. Разговор окончен. Работа не ждет.
Ей трудно даются ступеньки лестницы в контору отца. Дойдя до середины, она чувствет, что качается, словно взобралась на утес над пропастью. Внутри зарождается паника. Она пытается сосредоточиться на чем-то. Впивается взглядом в трещину на ступеньке. Считает от ста до нуля, нащупывая на запястье пульс. Марго уже тут как тут в своих лохмотьях. Значит, это правда, — говорит она. — Его отец был квислинговец. Коллаборационист.
Воздух напоен влагой. Она выходит из школы, садится на велосипед и едет в тайное логово Раафа. Проезжает Тощий мост. Вот и поворот, за которым дом на Луи Ботастраат. Разрушенные здания зарастают зеленью. Ошеломительное зрелище. Жизнь берет свое даже на кладбище.
Когда она вступает в замок Раафа, выясняется, что король отсутствует. В лихорадке она ищет среди одеял, потом в поисках улик поднимает матрац. Она должна найти… какую-то связь с Зеленой полицией. С предательством.
Ищи! — понукает ее Марго. Она появляется в своих завшивленных тряпках с розовой от расчесов кожей. — Ищи, что-то должно оставаться. Какие-то доказательства.
Но Анну охватывает страх. Она боится что-то найти. Какие-то свидетельства вины. Но прекратить поиски она не может. Если правда безобразна, она все равно должна ее знать. Она помнит череп на фуражке эсэсовца с того самого дня, как их арестовали. Этот череп преследует ее до сих пор. Он следит за ней. Иногда он ей снится. Totenkopf [16] приглядывает за ней. Она чувствует, как колотится ее сердце.
16
Totenkopf — мертвая голова (нем.).
— Тебе здорово повезет, если найдешь тут сокровище, — слышит она голос за спиной и виновато оборачивается. На пороге стоит Рааф, засунув руки в карманы. Она вздрагивает, но сразу же выпрямляется. Смотрит на него.
— Я спички искала.
Рааф указывает на коробок — он лежит на ящике на самом виду.
— Вот они, — говорит он.
Анна бросает на них хмурый взгляд. У нее бурлит в животе. Она делает шаг вперед. Теперь уже не до притворства. Продолжать его отвратительно. Она поразит его — правдой.
— Твой отец служил в НСД.
Рааф стискивает зубы и прячет глаза.
— Кто тебе сказал?
— Не важно. Но это правда. Он был нацистом.
Рааф хмурится и качает головой.
— Не хочу говорить об этом.
— Это плохо. Если мы об этом не поговорим, я уйду, и ты меня больше не увидишь.
Она смотрит на него, пока он не поднимает взгляд.
Юноша загнан в угол. Он в ловушке. Наконец он пинает бетонный пол носком ботинка и с усилием отвечает:
— Ему нужна была работа, — и продолжает, в отчаянии от необходимости это признать: — Он был активным профсоюзником. Выступал за рабочих. Всегда. Даже когда я был ребенком, он брал меня на собрания, сажал на плечи, чтобы я видел флаги. Тогда было легче. Он работал жестянщиком. А какое-то время — сварщиком на механическом заводе в Йордане. Но потом у него возникли терки с управляющим. Не знаю, в чем там было дело, — может, из-за выпивки? Во всяком случае, он пошел с ним на принцип. А ты должен быть или за него, или против. Таков принцип. Для всех. Других принципов он не признавал. А тогда он сорвался и дал управляющему в морду. Вот его и выгнали, да еще с волчьим билетом — включили в список, из-за которого он не мог нигде найти работу
— Моего отца принудили взять его.
Рааф нахмурился.
— Он был неплохим работником, — продолжает Рааф. — Выпивал, да, но не стал лентяем или тупицей только потому, что был членом партии.
— Но для него, национал-социалиста, было, наверное, невыносимо, — говорит Анна, — работать на еврея.
— Он должен был чем-то зарабатывать, — повторяет юноша. — Вот и все. Во всяком случае, форму он не носил и лозунги не кричал. Да, он ходил на митинги. А что ему было не ходить, если там бесплатно пиво наливали? И я ни разу не слышал от него жалоб, что он работает на еврея.
— Ты сам говорил, что он называл евреев кровопийцами, — напоминает ему Анна. — Это были твои слова.
— Но что ты хочешь этим доказать? — спрашивает Рааф.
— Я просто хочу знать правду. Если твой отец был нацистом, то я имею право знать это. Он, наверное, и еврейское кино ненавидел? А был бы жив, избил бы тебя за осквернение нации связью с грязной жидовкой?
— Анна, ты начинаешь сходить с ума! — Рааф пытается взять ее за плечи, но она стряхивает его руки.
— Он был членом нацистской партии. Я слышала, что он хвастался своими связями с гестапо. Что у него есть пропуск, который выдал ему эсэсовец с улицы Эвтерпестраат.
Спроси, сколько евреев выдал его отец, — предлагает Марго.
— Как ты думаешь, сколько евреев выдал твой отец?
— Он любил покрасоваться для вида, но это была чушь. Ты говоришь о пропуске, которым он хвастался? Он выиграл его у каких-то жуликов в кости. И среди знакомых у него не было даже уборщика туалетов с улицы Эвтерпестраат.
Не дай ему тебя провести, — шепчет ей на ухо Марго. — Его отец был нацистом. Он признал это. Кто знает, в скольких преступлениях он замешан?
Но Анна не может не замечать боль, которая написана на лице Раафа. Она осторожно садится на ящик.
— Скажи мне правду. Я хочу знать правду. Чтобы ты сказал мне: да или нет. Это твой отец позвонил в Зеленую полицию?
Рааф смотрит на нее отрешенно.
— Твой отец выдал нас, Рааф?
Рааф не отводит глаз.
— Что, если я скажу нет?
— Это правда?
Юноша по-прежнему глядит на нее.
— В то последнее лето войны. Он был трезв. Пришел домой трезвым. Не пил в ту ночь. Он заговорил со мной, заговорил со мной как со взрослым… Как с кем-то для него важным. С кем-то, на кого он мог положиться. Сказал, что у него есть работа. Что он взялся за нее и что я ему нужен. Конечно же я знал, что это могла быть за работа, но тогда, в те времена, кто же не хотел урвать хоть что-нибудь? Он сказал, что на Принсенграхт есть место, где он прежде работал и где хранятся пряности. Там их целые бочки, и они стоят кучу денег. Но один он не справится.
Анна щурит глаза.
— Моя мать тогда еще была жива. В доме хоть шаром покати. И вот я подумал… да что там! Деньги есть деньги. Кому какое дело, как ты их добывал? Важно только то, на что ты их тратишь, и я подумал, что добуду их для матери. На черном рынке тогда еще можно было достать приличные свиные голяшки, были бы деньги. Поэтому я и решил, что в этом сволочном мире никому нет дела до того, как я поступлю. — Рааф замолкает, а потом спрашивает: — Может, мне не продолжать?
Анна молчит, но, возможно, юноша и не ожидает ответа.