Аннелиз
Шрифт:
Глаза Пима покраснели от усталости. Он поворачивается к ней спиной и идет к двери, но Анна кричит ему вслед:
— Ты ведь знаешь эту пословицу, Пим! Гордость — это маска недостатков!
— Гордость тут ни при чем. — Пим останавливается и оборачивается. — У нас есть долг, Анна. Долг перед Нидерландами. Тебе это не приходило в голову? У нас есть долг перед этой страной и ее народом. Конечно, в каждой бочке есть немало порченых яблок — и они были, но голландцы приняли нас, когда все другие отказались нас впустить. И голландцы рисковали жизнью, спасая нас. Это нельзя забыть! Нидерланды стали нашим домом.
—
— Здесь живут люди, которым мы не безразличны. Разве это ничего? Здесь живут люди, которым мы можем доверять.
— Вот в этом-то и дело. Я не знаю, кому могу здесь доверять.
— Тогда доверяй мне! — Это и просьба и мольба. — Я — твой отец. Если некому верить, верь мне!
Анна молчит, глядя на отца. Потом едва слышно:
— Амстердам — город призраков. Мне здесь больше нет места!
— Ты считаешь, что твое место в Америке? Это нелепо! А если и не так, то переехать в Америку хочет половина Европы. Но существуют квоты, строгие ограничения на иммиграцию.
— Ты имеешь в виду квоты на евреев?
— Я имею в виду на всех, — отвечает отец. — Да, на всех. А нам хорошо здесь. И здесь у меня есть обязательства. Наша жизнь здесь.
— Это твоя жизнь здесь! — Анна в ярости. — Твоя! А у меня, Пим? Какая здесь жизнь у меня?
— Жизнь с людьми, которые тебя любят, Анна. Этого тебе недостаточно? Твой дом там, где твоя семья!
— Моя семья умерла! — слышит она свой собственный крик.
— Я еще не умер! — с жаром говорит Пим. — Я еще не умер, Аннелиз! Я — твой отец, и я еще очень даже жив?
— Ты в этом уверен, Пим? Все говорят мне, что я выжила. Какое счастье! Анна Франк выжила! Слава Господу! Да только я этого не чувствую, Пим. Мне кажется, что все это — иллюзия жизни, а на самом деле я лежу в одной могиле с Марго!
В глазах отца паника.
— Анна!
— И в то же время я хочу всего, — заявляет она, сжимая кулаки. — Я хочу всего, что только можно иметь, и в Америке всё это есть. Вот почему я не могу здесь оставаться! Вот почему я должна уехать! С тобой или без тебя.
Пим сглатывает ком.
— Я не разрешу тебе!
— Думаешь, я прошу разрешения? Говоришь, у меня нет паспорта? Но какое это имеет значение? Вот разрешение, которое мне требуется, — и она закатывает свой рукав. — Вот что будет моим паспортом!
Она смотрит, как на лицо Пима наплывает тень, когда он видит татуировку на ее предплечье. Его выражение резко меняется. Кожа плотнее облегает череп. Губы складываются в прямую линию. Глаза западают и теряют цвет. Внезапно ей приходит в голову, что именно сейчас она видит его истинное лицо. То лицо, с которым он встречается наедине в зеркале.
— Аннеке! — шепчет он. Голос стал мягче. Он звучит будто в пустоте. — Ты должна понять, как нужна мне. Как безумно хочу я видеть тебя рядом. Я думал, что потерял вас обеих. Всех моих детей. Тебе трудно понять боль родителей. Боль отца, теряющего детей. Это страшная трагедия. И вот я нашел тебя. Я нашел тебя, и мое сердце нашло причину биться дальше. Я прошу тебя. Ты все еще очень молода. Тебе нужен отец. А отцу нужна дочь. Подумай об этом. Ты должна об этом подумать.
Анна отвечает на его взгляд. Она открывает рот, но не находит слов. Внезапно она
Так и будешь себя вести? — спрашивает Марго. Она опустилась на колени совсем рядом, на ней грязный сине-красный арестантский халат, который было велено надевать в штрафных бараках Вестерборка. Левая дужка очков сломана и скреплена проволокой. Анна глядит на нее, качая головой.
— Так ты тоже меня осуждаешь?
Никто не осуждает тебя, Анна.
— Врунья.
Ну и пусть, но если я такая, то потому только, что ты ведешь себя как эгоистка. И с каких это пор Анна Франк стала замечать, что другие о ней думают?
Гром прокатывается по закрытому тучами небу, по тротуару начинает молотить дождь. Анна его не чувствует. В лагере во время нескончаемых перекличек им часами приходилось стоять на плацу под проливным дождем. Эсэсовские охранники называли заключенных Stucke — штуками. Ничего человеческого — только штуки. А штуки дождя не замечают.
— Я хочу так много, Марго, — шепчет Анна. — Очень много. Такого хватило бы на десять жизней. Так как же я могу оставаться здесь? Здесь мне нет жизни. Ведь я хочу чего-то добиться. А не просто быть девочкой, которой удалось не умереть. Я хочу стать писателем! — Она впервые после возвращения произносит эти слова вслух — пусть и обращаясь к мертвой. Она настойчиво смотрит в глаза Марго, но мертвые не признают настойчивости. Глаза сестры превращаются в черные дыры.
Мама хотела бы, чтобы ты осталась, — говорит Марго. — Вспомни, как она о нас заботилась в Биркенау. Как жертвовала всем ради нас. А ты не можешь пожертвовать ради Пима такою малостью?
— Пожертвовать… — Анна произносит слово так, будто речь идет о ритульной жертве.
24. Соотечественники противника
Я люблю Голландию, я надеялась, что я, изгнанница, найду здесь свою родину.
— Я слышала, что Беп собирается замуж, — говорит Анна.
Мип за своим столом разбирает утреннюю почту.
— Да, — говорит она. — Это верно.
— Тебе, наверно, интересно, как я об этом узнала?
— Ну, не очень.
— Я не подслушивала, — лукавит Анна. — Просто господин Клейман говорит по телефону довольно громко.