Аннелиз
Шрифт:
— Что ты там делаешь?
— Ничего.
— Это неправда. Ты что-то там делаешь.
— Хочу почувствовать твою кожу, вот и все.
— Можешь почувствовать мою кожу на руке, — сообщает она ему, но больше не перечит, когда он гладит небольшой участок ее спины. Затем следует пауза. Анна прислушивается к ударам его сердца.
— Так это продолжалось два года?
Анна не шевелится. Она открывает глаза. Смотрит на трещину в штукатурке стены.
— Что продолжалось?
— Вы прятались от мофов два года.
— Я это сказала?
— Не думаю,
— Это продолжалось двадцать пять месяцев, — бесстрастно говорит Анна. — Пока не пришла Зеленая полиция.
— И ты знаешь, кто за этим стоит? Кто сообщил им?
Анна поднимает голову, чтобы взглянуть на него. Но лицо юноши непроницаемо.
— Зачем ты спрашиваешь?
— Я не спрашиваю. Это ты все время меня допрашиваешь.
Она еще раз бросает на него взгляд, прежде чем снова положить голову ему на грудь.
— Есть разные догадки.
Вот и всё, что она говорит. Она сама удивлена, что ей так трудно ему отвечать. Ее злит не только само предательство, но и позор оказаться жертвой. Она опять перекатывается на локоть и наблюдает за лицом Раафа. Раньше он не очень-то интересовался, как она пережила войну.
— Зачем тебе знать?
— Вроде бы и незачем, — отвечает он. — Просто пытаюсь… Не, не знаю… Быть к тебе поближе. Узнать, что ты думаешь. Это трудно. Я уже жалею, что раскрыл варежку, — говорит он и вздыхает.
Она смотрит на него и кладет голову ему на плечо.
— Ох, извини меня. Мне очень приятно, что ты хочешь побольше обо мне знать. Просто есть такие вещи… Мне трудно о них говорить.
Рааф молчит. Потом говорит без всякого выражения:
— Она умерла с голоду.
Анна поднимает на него взгляд.
— Моя мать. Она умерла с голоду. — Еще некоторое время юноша хранит молчание, затем качает головой. — Она будто скукожилась. Не тело, а палки. Только живот распух. И еще глаза, — добавляет он. — Они словно из головы повыскакивали.
Анна почувствовала, как сжалось у нее сердце.
— Прости, прости, — повторяет она. Слезы жгут глаза. Она чувствует его горе. Груз печали, который его придавил, — она и сама его ощущает. Но и ее печаль не легче. Она не решалась представить себе, как умирала ее мать, но сейчас она ясно видит эту картину. Хрупкое тело из палок. Вздувшийся живот. Облегающая кости плоть. Вытаращенные глаза. И лицо мамы.
По щекам текут слезы. Она их не стирает. Она чувствует, как юноша поглаживает ее кожу у основания шеи. Вдыхает и выдыхает. Воркуют голуби, тянут свою странную приглушенную колыбельную. И на нее нисходит некий эрзац покоя. Скорее физического, чем духовного — так чувствуешь себя под одеялом, когда, заболев, ныряешь в жаркую дремоту. Она прижимает ухо к груди Раафа. От него пахнет горелым дешевым табаком, мужеством. Тяжестью, к которой хочется прильнуть. Биение его сердца медленно проникает в ее подсознание, глаза закрываются…
В мгновение ока она садится на бугристом матраце Раафа, и ей в нос бьет зловоние голубиного помета. Ей холодно, ее бьет озноб, она чувствует слабость. Надвигаются сумерки, сквозь дыру в потолке просеивается мелкий дождь. Она кулаком бьет Раафа в плечо, и он, ничего не понимая, садится с ней рядом.
—
— Я скажу тебе, в чем дело! — в ярости кричит Анна, протирая глаза. — Солнце садится. Вот-вот начнется шабат, а ты дал мне заснуть! Отец рассвирепеет!
Облачное послеобеденное небо уступило место свинцово-серым влажным сумеркам. Запыхавшись, она добирается наконец на Херенграхт и стучит во входную дверь. Она промокла до нитки, колечки волос прилипли ко лбу. Велосипед она пристраивает в прихожей.
— Пим! — зовет она, но обнаруживает только тень, угнездившуюся в кресле. — Привет? — пытается она обратить на себя внимание.
Фигура в кресле остается неподвижной. Потом она поднимает голову.
— Здравствуй, Анна! — Голос трудно узнать. Он звучит глухо. Бездушно.
— Дасса!
— Ты знаешь? — спрашивает Дасса. Она укутана в вязаное покрывало. Свет скользит по ее лицу. — Ты хоть представляешь, сколько сейчас времени?
Анна молчит, только смотрит.
— Когда ты не появилась в назначенное время, он забеспокоился. Когда не появилась часом позже, он стал волноваться. А когда ты не пришла с началом сумерек, он стал понемногу сходить с ума. Я не смогла успокоить его, — продолжает Дасса. — Это было невозможно. Он говорил, что надо звонить всем знакомым. Всем, кто мог бы знать, куда ты пропала.
— Мне очень жаль, — Анна сглатывает ком в горле и искоса бросает взгляд на обеденный стол. Он накрыт белой льняной скатертью, на нем три прибора — фарфор с серебряной окантовкой. Хала накрыта салфеткой с ручной вышивкой. В двух серебряных подсвечниках белые конические свечи. От печи исходит аромат чуть-чуть подгоревшей выпечки. — Я была… — говорит она. — Я была с другом.
— С другом, — повторяет Дасса с оттенком горечи. — Это так теперь называется? С другом.
— Где Пим? — вдруг спрашивает Анна.
— Скорее всего, в полицейском участке — заявляет, что у него пропала дочь. Он побежал туда со своей верной Мип с час назад. Со своей доброй и верной Мип.
— Тогда я пойду за ними! — выдыхает Анна. Но не двигается с места. Стоит, как прикованная к месту.
— Я никогда не говорила тебе, Анна? Никогда не рассказывала про свою дочь, про Тову?
Анна вздрагивает. Дочь? Ее словно обдает ледяным воздухом. Еще одна дочь. Еще одна тайна, которую от нее скрывали?
— Красивой она не была. Даже ребенком. К сожалению, пошла в отца. Умная, как и он, считала хорошо, но чересчур простодушная. Милые глазки и наивная улыбка. На тебя непохожа, Аннелиз Мария. Не такая хорошенькая принцесса. Поклонники за ней не бегали. Робкая и неловкая девочка. Не как ты. На вечеринки ее редко приглашали. Я убеждала ее, что внешность — не главное. И внимание других тоже. Важно, что у тебя в голове. А она была хорошей дочерью и со мной не спорила. Да если бы я огорчалась из-за того, что меня не зовут на вечеринки, я б с ума сошла, так я ей говорила. Хотя, по правде говоря, меня на вечеринки приглашали всегда. Я-то никогда не была ни робкой, ни неловкой. А если красотой и не вышла, как некоторые другие девчонка, то было во мне что-то другое, из-за чего парни вечно возле меня крутились. Ты-то это понимаешь, правда?