Аннелиз
Шрифт:
Анна не отвечает.
— Так или иначе, а я на самом-то деле переживаний Товы понять не смогла. Не понимала, каково это — чувствовать себя одинокой. И до сих пор не понимаю. Я — не Това.
Анна стоит неподвижно, а Дасса смотрит на стакан бренди, который держит в руке, и делает глоток.
— Потом на танках и грузовиках прикатили боши, — продолжает она, — и заняли дома ближе к центру. Перетянутые ремнями белобрысые деревенские парни в высоких черных ботинках. Они все время смеялись над Товой, когда она ходила мимо них в школу. Смеялись над некрасивой еврейской девочкой с приколотой к пальто желтой звездой. Они и надо мной насмехались, но не так. Това переживала их смешки горше. Принимала их ближе к сердцу.
Дасса замолкает на мгновение.
— Я сразу поняла: случилось что-то дурное. Но Това ничего не говорила. Я спрашивала: «Тебя обидели? Скажи, кто тебя обидел?» — Дасса покачала головой и грустно посмотрела на Анну. — Это был немец. Солдат. Но он не обижал ее. Так она говорила. Я так и не узнаю, как это случилось. Может быть, он принудил ее? Она не сказала ни слова. Но дни шли за днями, и я знала… — Глубокий вдох, затем выдох. — Я знала, что все это продолжается. Видела это по выражению ее лица. И я разозлилась. Я впала в ярость. Моя собственная дочь — немецкая подстилка. Но она сказала мне: «Мама, не волнуйся! Мы теперь в безопасности». Сначала я не поняла смысла ее слов. Я просто не могла себе этого вообразить. И только потом до меня дошло: Това нас защищала. Она сказала, что эсэсовцы никогда не обидят мать ребенка, рожденного от немецкого солдата.
Дасса судорожно глотает, в ее глазах блестят слезы.
— Я ударила ее после этих слов, — говорит она. — Ударила изо всех сил. В этот миг я хотела… — Дасса не может закончить. — Правда-то в том, что я хотела ей поверить. Несмотря на всю свою ярость я хотела верить, что моя Това приняла правильное решение, отдаваясь нацисту. Конечно, — Дасса пожимает плечами, глядя прямо перед собой, — конечно, все это были пустые фантазии. На пятом месяце ее беременности немцы провели в Йордане массовую облаву. Самую крупную до той поры. Я в нее не попала. Я тогда ездила в Амстелвеен, чтобы договориться с одним знакомым голландским христианином — он обещал нас спрятать за приемлемую цену. Когда я вернулась, сосед, который еще снисходил до разговора с еврейкой, рассказал мне, что Зеленая полиция прочесала в поисках евреев всю округу, улица за улицей, дом за домом. — Она выдыхает, словно изгоняя из себя весь остававшийся в легких воздух. — Това пропала, и больше я ее никогда не видела. Насколько я смогла выяснить, ее отправили в газовую камеру в Собиборе в первый же час, как и всех беременных женщин в том эшелоне. Осквернив себя, она никого не защитила. Напротив. Ее детский план стал для нее смертным приговором.
Она повернулась к Анне, в ее глазах таился глухой гнев.
— Вот так, моя дорогая Аннелиз, теперь ты можешь понять, что я чувствую, когда слышу, что и ты развратничаешь таким же образом.
Анна стиснула зубы.
— Это ложь!
— Неужели? Я знаю, чем ты занимаешься, и даже знаю с кем.
Анна побледнела.
— Не волнуйся! Пока это знаю только я — но это пока. Твой отец до сих пор думает, что ты невинна, и у меня нет ни малейшего желания причинять ему еще больше боли. Зачем ему знать, что его дочь бесчестит себя.
— Если это то, что доносит вам ваш шпион Людерс, то он ошибается, — Анна заметно волнуется. — Да, я встречаюсь с парнем. Но ничего подобного с ним не делаю… Во всяком случае, того, о чем вы думаете.
— Не делаешь? Может, мне стоит тебя проверить, а? И спросить, трогал ли он тебя вот здесь и вот здесь?
—
— Не лги! — взрывается Дасса. — Не лги мне, Анна! Я ненавижу ложь. Ложь — хуже преступления!
— Я не лгу, и я не совершала никакого преступления! — кричит Анна. — Я — не Това, и он — не нацист!
— Да? Ты хочешь убедить меня, что не знаешь?
— Не знаю чего?
— Что его отец был членом Национал-социалистической партии?
— Нет, это неправда!
— Это правда.
— Нет! Я знаю, его отец был скотиной и подлецом, но это не значит, что он был нацистом.
— Ты должна знать, что твоего отца принуждали брать на работу людей по рекомендации местного отделения НСД, — говорит Дасса. — И он был одним из них. Он был нацистом, Анна. Он вполне мог быть одним из тех, кто выдал гестапо тебя и всю вашу семью. Человеком, пославшим твоих мать и сестру на смерть.
— Нет! Нет! — повторяет она. — Вы лжете!
— Если ты так думаешь, спроси у своего парня! — предлагает Дасса. — В следующий раз, когда он уложит тебя на спину.
Анна хватает ближайший к ней предмет, книгу, которую Пим оставил на шкафу, и швыряет ее наугад. Звон разлетевшейся фарфоровой вазы отдается у нее в голове. Она рыдает от ярости и вылетает в дверь, не видя отца, быстрым шагом идущего под дождем. Только столкнувшись с ним на тротуаре, она его замечает.
— Анна! Боже мой, Анна! Что случилось? Где ты была? Что с тобой?
— Она чудовище! — кричит она в ответ. — Ты женился на чудовище!
— Она оскорбила меня, Пим! — Анна размазывает слезы. — И мне очень больно!
Они располагаются в ее комнатушке. Укутанная в одеяло сутулая фигура Пима занимает кресло. Она свернулась калачиком на кровати у стены — здесь ее крепость — и старается не смотреть на отца, разве изредка поднимает на него глаза, полные гнева. По оконному стеклу скатываются капли дождя.
— Если она сказала тебе что-нибудь грубое, — говорит Пим, — то только из страха за тебя, я уверен.
— Ты ее защищаешь?
— От страха люди часто говорят вещи, о которых потом сожалеют. Они просто прячут свой страх за злыми словами. Те бы пора это понимать.
— Это потому, что я такая трусиха?
— Это потому, что тобой часто движут страхи. Потому, что ты часто говоришь не подумав. Временами ты бываешь очень жестока.
— Это я жестока? — спрашивает она. — Я верно тебя понимаю? Стало быть, мой отец считает, что виновата я?
— Ну, тогда скажи мне, что такого она тебе сказала?
Анна начинает говорить, но тут же умолкает. Нет, ей не надо все это объяснять Пиму.
— Она меня оскорбила, — говорит она. — Страшно оскорбила. Больше я ничего не скажу.
— Я не собираюсь искать виновных, — отвечает Пим.
Анна утирает глаза.
— Что еще нового?
— Думаешь, все так плохо?
— Мне противно даже называть ее Дасса!
— И как же ты хочешь ее называть?
— Я бы предпочла вовсе к ней не обращаться.
— Хорошо. Таково твое предпочтение. Но следовать ему в жизни может оказаться весьма затруднительно. Жизнь устроена так, что я на Дассе женат. Нравится тебе это или нет, она — твоя мачеха. Я не хочу сказать, что у нее нет недостатков. Конечно, есть. Они есть у каждого. Но с ней у нас появилась возможность — жить семьей. Восстановить разрушенное. Я никого не могу вернуть. Смерть забрала их, и тут нечего больше сказать. После смерти твоей матери я всегда буду ощущать ужасную пустоту в сердце. И Марго, Бог упокой мою бедную мышку. Эту пустоту не заполнить ничем. Моя женитьба на Хадас ее не заполнит. Я знаю это. Ее не заполнит даже возвращение моей прекрасной дочери Анны. Но я должен попытаться найти счастье снова, и ты должна попытаться сделать то же самое. А иначе зачем мы выжили? Какой смысл в жизни, отравленной нашей же скорбью?