Аннелиз

Гиллхэм Дэвид

— Печально, как ты относишься к своему образованию.

Удивительно, но в разговор вмешивается Дасса.

— Возможно, Отто, Анне школа более не нужна, — говорит она, делая глоток кофе. И спокойно встречает взгляд падчерицы. — Наверное, она уже готова вступить во взрослый мир.

Этим утром, приехав в книжную лавку, Анна видит, что господин Нусбаум неотрывно смотрит в окно и, похоже, не замечает ни погасшую сигарету, ни ее саму. На полу валяется раскрытая газета, тоже, по-видимому, забытая.

— Господин Нусбаум?

Молчание.

—

Господин Нусбаум, — повторяет она.

Не выходя из транса, хозяин лавки говорит слабым, словно чужим голосом:

— Анна, вы слышали?

Анна насторожилась.

— Слышала что?

Она и раньше видела его в подавленном настроении, но в приступе отчаяния никогда. В первый раз, как ей кажется, она видит его лицо, каким оно было в Аушвице.

— На востоке снова убивают евреев, — говорит он.

Ее сердце сжимается. Замешательство не дает ей ответить, но господин Нусбаум, похоже, не замечает этого.

— Об этом пишут газеты.

Анна бросает взгляд на заголовки брошенной газеты. Слово ПОГРОМ выделенно крупным жирным шрифтом. Любимое средство ангела смерти.

* * *

Кровавый навет. Древнее оправдание погрома. Местечко. Мальчик из семьи христиан будто бы похищен евреем, и тут же распущен слух — евреи воруют христианских младенцев для ритуальных убийств. Они выкачивают из них невинную кровь для освящения своего святотатственного хлеба — мацы. Ничего нового. В любом случае стрельба начинается, когда на место прибывает полиция, после чего толпа приступает к убийствам и разбою. На следующий день становятся известны итоги: убиты не менее сорока евреев — мужчин, женщин и детей. Их забили камнями, зарезали, застрелили, забили до смерти. Включая еврейку и ее грудного сына, схваченных в их собственном доме, ограбленных и затем расстрелянных «при попытке к бегству».

— Все это продолжается! — вскипает Анна.

Пим заканчивает свой обычный завтрак — подогретый ломтик хлеба, маргарин, яичный порошок — и, как обычно, закуривает сигарету. Качает головой, глядя в газету.

— Ужасно, — говорит он.

Анна вздрагивает.

— И это все, что ты можешь сказать?

Отец поднимает на нее усталый взгляд.

— А что ты хочешь, чтобы я к этому добавил?

— Мне тебя учить, Пим? Я должна тебе подсказывать? Ты — еврей, прошедший Аушвиц. Ты должен быть в ярости.

— Я давно вышел за границы ярости, Анна, — говорит он ей печальным, но и вызывающим тоном. — Это невыносимое насилие. Оно ужасно. Но мы знаем: мир людей бывает ужасен. И я не хочу, чтобы он меня раздавил.

— Вот как, Пим, — пылая от ярости, говорит Анна. — Таков твой ответ? Мир горек, но мы должны быть выше этого. Как раз такой образ мыслей довел евреев до крематориев.

Взгляд Пима становится глубже. Он смотрит на дочь как бы издалека.

— Чем я могу помочь тебе, девочка моя? — спрашивает он. — Чем?

Вопрос только больше злит Анну.

— Ты можешь помочь мне, Пим, —

ты можешь помочь, если проснешься и осознаешь, что происходит!

— Анна права, — вдруг вмешивается ее мачеха. И Анна, и Пим с удивлением поворачиваются на голос Дассы, которая входит с кофейником, чтобы налить Пиму вторую чашку кофе. — Возможно, она чуть преувеличивает, как обычно. Но такой уж у нее нрав. И я согласна: было бы глупо не остерегаться.

Пим пыхтит, он попал в засаду.

— Хадас, не ты ли говорила, что нужно полагаться на Божественный разум?

Дасса наливает кофе в свою чашку и отвечает:

— Конечно, это так. Но и нам не следует быть слепыми. Мы должны верить в Бога, который учит нас быть бдительными, а не пасет нас, как овец. Волки по-прежнему голодны, Отто. В этом смысле мир не переменился.

Пим давит сигарету в пепельнице.

— Очень жаль, но я отказываюсь, — хмурясь, говорит он. — Я отказываюсь жить в страхе. — Он промокает губы салфеткой и встает, его голос решителен: — Живите по совести! Творите добро, когда можете. Вот ответ на безумие жестокостей. — Надев пиджак, он добавляет: — Анна, ты пойдешь со мной в контору?

Анна смотрит на пятнышко, появившееся на белой льняной скатерти, встречает холодный взгляд Дассы и отвечает:

— Нет, Пим. Я уже обещала сходить к господину Нусбауму.

В книжной лавке господин Нусбаум наклоняется, берет из-за прилавка журнал, кладет его на конторку и говорит со вздохом:

— Это вам.

«Лайф». Так называется этот американский журнал.

На руках у Анны Лоскутик, старый мохнатый лениво урчащий коврик. Она подходит ближе и смотрит на фотографию обложки.

— Не понимаю.

— Я нашел его на распродаже, устроенной одной из библиотек. И сохранял для вас, на всякий случай. И вот, кажется, он наступил, этот случай.

Страницы журнала такие же большие, как сама Америка. На обложке возносящаяся к небу, пронзающая облака башня со шпилек. Надпись внизу гласит: Эмпайр-стейт-билдинг.

— Вот что я вам скажу, Анна. То, что случилось в этой польской деревне, заставило меня взглянуть правде в глаза. Можно, конечно, притворятся, что мы здесь другие, но на самом деле Европа мертва. Она умерла для евреев. Умерла для вас. Америка, — говорит он ей, — вот где ваше место.

Она молча на него смотрит.

— Поговорите с отцом! Я знаю, он гордится своей верой в будущее. Я восхищаюсь этой его чертой. Но даже он должен смотреть в лицо реальности. Вы должны поговорить с ним. Убедите его, что вам нужно эмигрировать.

— Вы правда так думаете?

— Я верю в это, Анна, — говорит господин Нусбаум.

Анна качает головой.

— Он ни за что не согласится.

— Он не захочет расставаться с вами. Конечно же не захочет. И будет всячески противиться. Но даже ему придется признать правду. Признать, что Америка — это страна, где девушка с вашим умом и восприимчивостью должна найти свое будущее.