Антигитлеровская коалиция — 1939: Формула провала
Шрифт:
Сэр Роберт Ванситтарт, занимавший в то время пост старшего дипломатического советника Министерства иностранных дел, который давно уже ратовал за восстановление дружеских отношений между Англией и СССР, убедил Кабинет министров отправить в Москву Роберта Хадсона, министра внешней торговли, в знак потепления отношений. Предполагалось, что он прибудет в советскую столицу в конце марта. Но у Литвинова были сомнения. Это бы налагало определённые обязательства на СССР, в случае если Британии и Франции пришлось бы вступить в войну. Литвинов полагал: «… мы имеем дело только с жестами и тактическими манёврами, а не с действительным стремлением Чемберлена к сотрудничеству с нами»[507].
Майский отмечает в дневнике, что в политике Великобритании наметились изменения. Некий высокопоставленный собеседник из числа
Литвинов, как всегда, относился к этому скептически. Если Гитлер хоть немного на время поубавит пыл, а может, даже сделает «новый миролюбивый жест», Чемберлен и Даладье снова бросятся защищать «мюнхенскую линию». Могла ли Москва рассчитывать на сколь–нибудь значимое изменение политики? По сути, «чехословацкие события… полностью укладываются в рамки любезной им [Чемберлену и Даладье] концепции движения Германии на восток». Литвинов все ещё надеялся, что свои плоды принесёт миссия Хадсона, но сомневался в том, что она положит конец «подозрениям и недоверию» Москвы. И снова Литвинов не выражал в этом личного мнения. Хадсон надеялся, что конкретные предложения сделает советское правительство, поскольку сам он был на это не уполномочен. Литвинов писал Майскому: «Я думаю, что таких предложений ему сделано не будет».
«Мы пять лет на внешнеполитическом поле деятельности занимались тем, что делали указания и предложения об организации мира и коллективной безопасности, но державы игнорировали их и поступали наперекор им. Если Англия и Франция действительно меняют свою линию, то пусть они либо выскажутся по поводу ранее делавшихся нами предложений, либо делают свои предложения. Надо инициативу представить им»[510].
Переговоры Хадсона в Москве весьма интересны. В британском отчёте сказано: «Литвинов начал с указания на то, что если бы все изначально следовали его политике, сложившееся положение никогда бы не возникло». Нарком придерживался этого обвинения и в дальнейшем. То же самое он говорил и послу Великобритании в Москве сэру Стаффорду Криппсу в московском бомбоубежище летом 1941 г., и на заседании Центрального комитета Сталину в 1940 г. Один из очевидцев рассказывал, что тогда Литвинов говорил десять минут «в полной тишине». Это и не удивительно: требовалась немалая смелость, чтобы отойти от линии партии прямо в присутствии Сталина и высших партийных чинов[511].
Сэр Уильям Сидс, британский посол в то время, высмеивал советского министра: «Замечания Литвинова отличаются полнотой. а учитывая обычную для него осведомлённость, они обнажают отход западных демократий от одной позиции за другой, что вылилось в мюнхенскую капитуляцию и неприятие всеми Советского Союза». Особое презрение Литвинов выражал по отношению к французам: «Франция побеждена: её. заполонили немецкие агенты, страна разобщена и полна недовольства. Он [Литвинов] видел недалёкое будущее Европы как одни немецкие территории от Бискайского залива до советских границ, можно сказать, остались бы только Великобритания и Советский Союз. Да и это бы не удовлетворило аппетиты Германии, но наступление — это он говорил с довольной улыбкой — не будет развёрнуто на восток»[512].
Литвинов не ошибся насчёт судьбы Франции и будущего Европы, однако на самом деле был не столь уверен в том, куда придётся удар Гитлера. И все же по британским отчётам создаётся впечатление, что Литвинов и Хадсон хорошо поладили. «Советское правительство [заверил Литвинов] будет готово к консультациям с Кабинетом Его Величества и другими органами по всем вопросам, относящимся к ответным мерам, как дипломатическим, так и экономическим. Он дал понять, что не исключает возможности вооружённого ответа». В отчётах Литвинова ничего подобного не находится — то ли потому, что Хадсон преувеличивал, то ли потому, что Литвинову приходилось считаться со скептицизмом собственных коллег[513]. Хадсон провёл в Москве несколько дней, но ни к чему конкретному его поездка не привела.
Говоря о мнении «в Москве» или используя
Пока Хадсон встречался с советскими властями, в Лондоне разворачивались другие приготовления. После отклонения предложения Литвинова на крупной конференции по международной безопасности в Бухаресте британское правительство наконец взяло инициативу на себя. 20 марта Форин офис предложил четырехстороннюю декларацию, которая включала Советский Союз и призывала к совместным переговорам в случае угрозы миру в Европе. Спустя два дня декларацию подписали Франция и СССР. Дело оставалось только за Польшей.
24 марта министр иностранных дел Польши Бек отклонил британское предложение. Форин офис не спешил информировать Майского о решении поляков. Новость пришла после утечки только через несколько дней. 25 марта Литвинов сказал Сурицу, что не особенно рассчитывает на успех британского предложения, пусть это и лучше, чем ничего. Он сомневался в том, что Польша ответит согласием, но точных данных у него не было[516].
28 марта Владимир Потёмкин, замнаркома иностранных дел, заверил посла Польши Гржибовского в стремлении советского правительства наладить отношения. Журналисты сообщили, что при встрече на следующий день Пайяр спросил Литвинова, есть ли у советского правительства какие–либо условия для ратификации четырехсторонней декларации. На это Литвинов ответил, «что условий не ставили, но что считаем очень важным сотрудничество Польши, каковое мы всегда ей предлагали. И все же в отсутствии вестей из Лондона Литвинов не оставлял сомнений насчёт намерений Польши. «Я полагаю, что пока Польша не получит какого–либо непосредственного удара со стороны Германии, вряд ли удастся изменить линию поведения Бека»[517].
Наступило 29 марта. Литвинов вновь написал Сурицу, что у него нет достоверной информации об ответе Польши на британское предложение, «но он был, по–видимому, достаточно определенен, чтобы понять её отрицательное отношение и чтобы дать возможность Чемберлену и Бонне уклониться от дальнейших действий»[518]. В конце концов Майскому позвонил в тот день постоянный заместитель министра сэр Александр Кадоган, чтобы сказать, что, по данным британского отчёта, четырехсторонняя декларация не прошла. По оценке Майского, он «слегка смутился», вероятно, потому что пришлось выждать пять дней, чтобы известить советское правительство. Форин офис узнал о решении вечером 24 марта. Поляки отвергли предложение, потому что не хотели «открыто связывать себя с советским правительством», то есть провоцировать Германию[519]. Польша путала карты уже не в первый раз. Длительное молчание Лондона производило не лучшее впечатление на Москву.
«“Декларация четырёх” из–за сопротивления Польши», — записал Майский в своём дневнике. «Бритпра [Британское правительство], ничего не говоря нам, стало усиленно изыскивать другие методы “to stop aggression” [остановить агрессию]». Форин офис допустил утечку в прессу, чтобы успокоить оппозицию, заверяя всех, что оно «in close touch» [англ. тесно сотрудничает] с советским правительством, однако «что вот уже 12 дней (с 19 марта) как я не видел Галифакса»[520]. Позднее Майский отрицал в палате общин, что ему сообщили о неудаче четырехсторонней декларации. «Кадоган никогда не сообщал мне в прямой и ясной форме, что декларация четырёх провалилась. Это можно было, пожалуй, предположить, но точного заявления такого рода не было». Он [Кадоган] все ещё надеялся, что «декларация» ещё может получить вторую жизнь[521]. То, что постоянный заместитель министра осторожно подбирал слова, описывая встречу, подтверждало наблюдения Майского.