Антигитлеровская коалиция — 1939: Формула провала

Назаров Олег

В тот же день Суриц был срочно вызван на Кэ д'Орсе [в Министерство иностранных дел Франции]. Бонне сразу перешёл к делу: он хотел знать, дала ли Москва ответ на его предложение. Суриц ответил, что пока нет. По своей собственной инициативе он рассказал мне, что “находится все время в переговорах с англичанами, но что до сих пор ещё не добился согласования”». Бонне передал Сурицу новый текст собственных предложений, распекая своего генерального секретаря Алексиса Леже за «неудачные» неточности в более раннем черновике^[556]. Встреча произвела на Сурица неблагоприятное впечатление.

«Роль Бонне в истории с ответом на наше предложение очень загадочна и подозрительна. 29-го апреля он показывал мне ответ англичан, который Вам должен быть вручён Сидсом в тот же день. Чем вызвана задержка? Трудно, конечно, допустить, что Бонне выдумал всю эту историю с английским

ответом — меморандумом. Скорее всего следует предположить, что речь шла лишь о “проекте” ответа, вручённого французам для ознакомления и задержанным по просьбе Боннэ. Сделано это было, конечно, не потому, что проект этот был сочтён Бонне “недостаточным и не совсем удачным” (об этом, как Вы припомните, мне говорил Бонне, хотя не заикнулся о том, что вручение его Вам может быть задержано), а из–за желания прибрать от имени обеих стран переговоры с нами в свои руки. Бонне, видимо, обязался перед англичанами прощупать нашу позицию и попытаться добиться от нас такого соглашения, которое не связало бы слишком сильно Францию и Англию, не наложило бы на них никаких особых обязательств в отношении СССР и вместе с тем обеспечило бы нашу помощь странам, в отношении которых Франция и Англия уже связаны обязательствами о помощи. Бонне, как Вам известно, пытался все это объяснить своим недосмотром и возлагал всю вину за “неудачную” первую редакцию на Леже. Но навряд ли кто–нибудь поверит, что министр, прежде чем отправить такой ответственный документ, не ознакомится с его содержанием. Во всяком случае Бонне менее всего для нас подходящий посредник с Лондоном, и я поэтому приветствую, что наконец восстановлена через Майского прямая связь с Лондоном»^[557].

О неприятном впечатлении, произведённом Бонне на Сурица, знали и в Лондоне. Согласно Кэ д'Орсе, Суриц, «казалось, подозревал скрытые мотивы французского и британского правительств» в переговорах с советским правительством.

В пылу разговора и из желания развеять сомнения Сурица Бонне передал ему новый текст французского предложения, там же и отредактированного^[558].

Депешу Сурица НКИД перенаправил Сталину и в Политбюро. Британию и Францию поймали на утаивании их же собственных разногласий, если не на ведении тайных переговоров. Галифакс сказал Майскому, что правительство «слишком занято», чтобы изучить советское предложение, а Бонне поведал Сурицу, что постоянно консультируется с британцами на его счёт.

Читая телеграммы из Парижа и Лондона, Литвинов и Сталин сразу же заметили противоречие между словами Галифакса и Бонне. Бонне искал «компромиссное» решение, но в этом не преуспел. В правительственном комитете по международным делам Чемберлен выступал против советской позиции.

«Текущее советское предложение представляет собой явный военный альянс между Англией, Францией и Россией, — сказал он. — Нельзя полагать, будто такой альянс совершенно необходим, чтобы снабдить вооружением малые страны Восточной Европы». К тому же существовала проблема Польши. По мысли Чемберлена, не следовало утверждать, будто «связь с русскими была недопустима с точки зрения идеологии. Вместо этого он [Чемберлен] считал, что против союза Польши и России говорило то, что он может спровоцировать военную агрессию Германии»^[559].

Было ли все дело действительно в вооружении? Чемберлен использовал Польшу как предлог, чтобы не заключать союза с СССР. Польша вызывала раздражение Франции. По мнению Леже, Бек был «циничным лжецом», который хотел «подобраться поближе к Германии»^[560]. Он был недалёк от истины. Если бы на Бека надавили сильнее, он бы не раздумывая переметнулся на сторону Германии. Тогда победа над нацистской Германией означала бы исчезновение Польши как защитного бастиона от СССР.

Решение было принято в Лондоне 24 апреля. Галифакс также поддержал односторонние декларации. «Трехсторонний пакт наподобие предложенного сделал бы войну неизбежной. С другой стороны, он думал, что было бы справедливым признать: если мы отклоним предложение русских, это вызовет недовольство России». А после Галифакс высказал ещё одну мысль, будто бы напоследок: «Всегда существовала определённая вероятность того, что, отклонив предложение России, мы могли сами толкнуть её в сторону Германии»^[561]. Слушал ли его кто–то? Если бы мы провели опрос населения Британии и Франции, люди бы ответили, что войну уже было не предотвратить. И снова Форин офис низвёл защиту Советским Союзом своих интересов до «недовольства». В доверительном письме к своей сестре Хильде Чемберлен писал: «Главная наша головная

боль — Россия. Признаюсь, меня терзают большие подозрения на её счёт. Я не могу поверить, что она преследует те же цели и интересы, что и мы, или имеет хоть какое–то уважение к демократии. Она боится Германии и Японии и с удовольствием бы наблюдала со стороны, как с ними воюют другие народы. Но она, наверное, отлично понимает и свою военную слабость и по мере возможности не желает вступать в конфликт. Потому все усилия России направлены на столкновение между собой других, тогда как сама она только обещает туманную помощь^[562].

«Только обещает туманную помощь?» Но ведь именно Советский Союз настаивал на военном альянсе с чёткими взаимными обязательствами, а как раз Чемберлен и Галифакс этому противились. Литвинов был хорошо информирован и 3 мая доложил Сталину: «Англичане не спешат с ответом, очевидно ожидая нашего отклика на повторное предложение Бонне. По–видимому, англичане действительно решили вновь повторить своё первое предложение о нашей односторонней декларации, но от этого откажутся, если мы отвергнем даже французское предложение. Я считал бы поэтому желательным возможно скорее рассеять англо–французские иллюзии насчёт приемлемости для нас прежних предложений»^[563].

В тот же день Сталин сместил Литвинова с должности и назначил на его место Молотова. Пайяр телеграфировал в Париж: «Отставка Литвинова “была непредвиденной”. Это серьёзное событие. То, что британцы явно не торопились с ответом на апрельские предложения СССР, очевидно раздражало советское правительство. По мнению Пайяра, последней каплей стала встреча Майского с Галифаксом 29 апреля и намерение британцев придерживаться односторонних деклараций»^[564]. Мог ли Молотов добиться большего уважения и результатов от Парижа и Лондона, чем смог Литвинов? Пока это известно не было.

Так или иначе, при описании Молотова больше они слово «недовольство» не использовали. О нем говорили немногим более уважительно, но иными словами.

Через несколько дней после отставки Литвинова британское правительство вновь предложило односторонние декларации. «Гора родила мышь», — заметил Майский^[565]. Под «мышью», в сущности, понимался фактический отказ от советских предложений 17 апреля. Французов британская позиция смущала. Позднее Пайяр объяснил Потёмкину, что Кэ д'Орсе понимали неприемлемость предложений, переданных Сурицу, для Британии и потому придерживались последних британских предложений, видя в них «шаг вперёд». Потёмкин ответил, что британская инициатива «нам недостаточная» и что британское правительство об этом уведомят^[566].

Чтобы ни говорил Пайяр, французская позиция едва ли была лучше британской. Даже когда Бонне пытался продавить «французскую формулу» в Лондоне, он подчёркивал, что само её появление важнее содержания. Бонне писал Корбену: «Мы думаем не о “постоянном соглашении” с Москвой, а только “временном” (occasionnel), строго ограниченном конкретными возможными случаями»^[567].

С послом Корбеном Кадоган вёл себя почти так же пренебрежительно, как и с Литвиновым. Он вовсе не считал необходимыми предварительные консультации с французами перед выдвижением предложений Москве. «Но все же мы никогда не должны забывать держать французов в курсе дела», — советовал Кадоган коллегам^[568]. Возможно, британцы думали, что СССР поведёт себя так же, как Франция. «Наша задача. держать Россию на задворках, избегая противостояния с ней», — объяснял Чемберлен Хильде^[569]. А как раз «держаться на задворках» советское правительство вовсе не собиралось.

Наступило 10 мая. Майский доложил об очередном оживлении «сторонников мюнхенской политики». «Мне уже не раз приходилось указывать на то, что “душа души” Чемберлена в области внешней политики сводится к сговору с агрессорами за счёт третьих стран. Однако с середины марта дальнейшее проведение такой политики в открытом виде сделалось для премьера очень затруднительным». Мартовские события, особенно исчезновение Чехословакии как государства, взбудоражило общественное мнение. Так что теперь Чемберлену приходилось действовать, отойдя от привычной позиции и шаг за шагом отказываясь от «так называемой “новой политики”». Будь у него возможность, он бы вернулся к политике умиротворения, пусть даже возникли бы значимые препятствия. Общественное мнение было «раздражённо антигерманское и настойчиво требующее сопротивления агрессорам». Майский упоминает опрос Института Гэллапа, показавший, что «за немедленный альянс с СССР» выступают 87% опрошенных.