Антон и Зяблик
Шрифт:
Панас и Илья поменялись местами. Илья поворачивал поковку, дробь получалась у него дряблая и нестройная, а Панас, вздыбив усы, впивался в поковку светлыми глазами и наносил ей удары, словно убивал змею. Бил он с остервенением и страшной силой, поковка плющилась и корежилась, извиваясь в предсмертных судорогах.
Ивке наскучило сидеть в углу без дела, он влез под точильню и подгреб рукой старую подкову.
– Не балуй!
– крикнул Панас и прижал ее ногой.
Ивка ударился головой о перекладину, вылез из-под точильни, почесал затылок, уселся в уголочке, отвернулся к стене, расставил глаза от обиды, чтобы не уронить нависшие слезы. С наковальни
– Все! Не буду я больше хребет ломать. Пускай сам работает!
Сбросил рукавицы и Панас и достал кисет:
– Ладно, не гуркуй. Поработаем малость…
– Мне еще навоз вывезти на огород.
– Поспеешь. Никто не вывозил.
Илья облизал губы и огляделся:
– Куды ведро подевалось?
– Лариса взяла его, - сказал Панас.
– На кой шут оно ей?
– Да оно из дому, ругалась…
– Только и знает, что ругается… Ну-ка, парень, чем торчать без толку, сбегай за ведром да и воды принеси. Живенько!
В избе никого не было. С печки слетела курица и, кудахтая, забилась в дверях. Ивка осмотрел ведра, стоявшие в углу, взял то, в котором вода, и поставил в дверях. Сам не зная почему, не вышел сразу, а взобрался на скамейку и стал рассматривать раму с фотографиями. На одной из них, самой большой, были парни и девки. Вон лицо знакомое - черные брови, крупные губы, родинка на щеке. Неужели тетя Лариса? Очень уж худая на фотографии, но все же это она. А вон чубатый паренек с живыми, едкими глазами. Неужто Панас? Нет ни бороды, ни усов, только в глазах что-то знакомое. А рядом что это за тоненькая, застенчивая девушка в пестрой косынке? Да это же Ивкина мать! Ну да, она - у них в доме в альбоме есть карточка, где мать почти такая же.
Ивка услышал шаги, спрыгнул со скамейки и в дверях столкнулся с Ларисой.
– Это кто же хозяйничает тут?
Ивка подхватил ведро. Она вырвала ведро и дала ему подзатыльник.
– Ты что сюда бегаешь бесперечь? Хаты своей нет?
Ивка чуть не задохнулся от гнева. Исподлобья, бычком, глянул на Ларису и ринулся в дверь, но она схватила его за плечи и так крутанула, что он отлетел на середину избы, споткнулся, упал и ударился головой о ножку кровати.
– Ох, матушки!
– испугалась Лариса, бросилась к нему и подняла с полу.
– Что я с тобой, окаянная, сделала!
Судорожно прижав его к себе, к мягкому животу, она закачалась с ним по избе, как с младенцем, охая и причитая:
– И за что ты покарал меня, господи, и-и-и!..
Она плакала, обливала Ивку слезами, голосила не стесняясь, гладила и чмокала его в щеки своими толстыми губами.
– И за что мне такое наказанье, и-и-и-и!..
Ивка задыхался в ее жарких объятиях, за шиворот ему падали чужие слезы. Противно и в то же время жалко было ее, толстую, несчастную, охваченную каким-то горем. До того непонятен был этот поток причитаний, что сразу забылась боль в затылке и расхотелось реветь.
– Ой, что же это я, дура!
– спохватилась она, присела на скамейку, деловито высморкалась в платок и счастливым голосом сказала: - Дай-ка я ножом шишечку твою призабью!
Ивка лежал на ее просторных, толстых коленях, съежившись, тихо постанывал от боли, пока она вдавливала шишку, а потом невмоготу ему стало, он скатился с колен
– Я пойду, ладно?
– сказал он.
– Воды в кузню понесу…
Лариса нахмурилась и поджала губы.
– Ведро взял не то, - сказала она сухо, словно и не разливалась в ласковых словах.
– На вот тебе это.
– Вылила воду и подала другое ведро - мятое, с погнутой дужкой.
– Воды сами наберут. Иди, да пускай ведро починит!
Ивка набрал в ручье воды, оставил ведро возле кузницы и, не заходя туда, побрел домой. Затылок, утихший было, вдруг снова заныл от боли, боль стала нестерпимой. Ивка всхлипнул и побежал. Шлепая по лужам и не разбирая дороги, проскочил мимо своей избы, бежал, пока не очутился за деревенской околицей, в поле, где ничего не было, кроме редких кустарничков, снежных островков да бурых метелок прошлогоднего ковыля.
До самого вечера, до первых звезд, проклюнувших низкое небо, бродил он в чаще, ковырял хворостиной ноздреватый лед в лужах, еще плотный под слоем воды, слушал птичий пересвист и думал, что есть на свете иные края, где люди живут веселые, добрые, счастливые. Он смотрел в небо, в нем померкивали звезды, но взгляд его притягивала одна из них - она выделялась, струила спокойный васильковый свет. Ивка смотрел на нее и думал о том, что хорошо бы полететь к ней на ракете, взять с собой Стрелку и жить там одному, без людей. Так он ходил по чаще, пока не примолкли птицы. В лужах звучно и таинственно лопались пузыри. Это, наверно, возилась нечистая сила, укладываясь ко сну…
Ивка пошел домой. В избах горели огни, цепочкой тянулись над оврагом, перемешиваясь со звездами на горизонте.
В дом Ивка не вошел - он стоял на огороде и смотрел, как мелькает силуэт матери в освещенном окне. Мать прошла в сарай, оттуда послышалось, как струйки молока бьются о подойник - сперва звонко, потом все глуше и тише. С полным ведром вернулась она в избу. Ивка, давно не евший, сглотнул слюну и смотрел, как ходит мать по избе, возится у печки и что-то подает отцу, который сидел за столом.
Ивка знал: мать приехала с базара, накупила там разных разностей, и не может быть, чтобы и ему не купила гостинца. Но он упрямо стоял за оградой, маялся от желания войти и не входил, растравляя себя мыслями о своих обидах, о том, что не переступит порога избы, уйдет отсюда куда глаза глядят и никогда не вернется, никогда!
Мать появилась в дверях, вгляделась в темноту, запахнула платок на голове и торопливо прошла в калитку. Ивка пробрался в сарай и улегся на сухой соломе. Вдруг показалось ему, что из угла смотрит Паныч, смотрит и хитро подмигивает: что, брат, обидели тебя, Ивка? Вспомнилось, как Паныч был совсем еще маленьким, игрушечным, розовым, повизгивал от нетерпения, когда выносили миску с едой. А потом Паныч вырос в горбатого и сильного хряка, вечно рыскал по двору в поисках корма. И еще обо всяком думал Ивка…
За калиткой послышались шаги двух человек. Он затаился и почти не дышал.
– Что же делать? Где искать?
– говорила мать вполголоса, входя во двор.
– Ехала я, ровно сердце екнуло: что-то случится! Ой, лихо мне!..
Странное, жестокое наслаждение испытывал Ивка, вслушиваясь, как всхлипывает мать. «Плачь, плачь!
– думал он без всякой жалости.
– А мне-то каково?!»
– Ничего с ним не случится, - тихо гудел Панас.
– Дура-то моя обидела мальца ни за что ни про что, да и я нехорошо обошелся с ним. Сидел он в кузне, потом за водой пошел, а вернулся, вижу - лица на нем нет. Оставил ведро и куда-то сиганул. Я-то думал, дома он давно.