Антон и Зяблик
Шрифт:
Отец лежал под вязом, всклокоченные волосы были забиты снегом, глаза полуоткрыты, шапка валялась рядом. Егорка с разгона упал ему на грудь, схватил руками уши и стал безжалостно их растирать.
– Папка, ну, папка!
– тихо скулил он и хлестал его по щекам.
– Замерзнешь, вставай!
Павлик прыгал вокруг, зубы лязгали от страха: Егорка казался ему чудовищем - так изголяться над мертвым отцом!
И вдруг Василий издал хриплый клекот, приподнялся и смущенно заморгал глазами.
–
– узнал он Егорку и засветился от радостного удивления.
– Па-а-а-чему не в школе?
– Напился ты, папка! Какая тебе школа? Ночь сейчас.
С помощью мальчиков Василий поднялся, долго стоял, прислонившись спиной к вязу. Егорка оббил с него шапкой снег, нахлобучил ее на голову и потащил к дороге. Павлик пристроился с другой стороны и осторожно пошел, пригибаясь под тяжестью.
Ему все еще не верилось, что Василий так просто воскрес из мертвых!
– Намаемся, пока дотащим.
– В голосе Егорки не было ни беды, ни радости, только застарелая забота и привычка возиться с пьяным отцом.
– Он, как налижется, страсть тяжелый становится.
Так они и шли втроем, сцепившись и вихляя. Пройдут несколько шагов, постоят и снова пойдут. Василий клонился головой то к одному, то к другому, дышал им в лицо перегаром, засыпал на ходу, просыпался и бубнил частушку:
Боевая я какая, Боевая ужасти!..Сзади загудела машина, ребята оглянулись, и Василий, потеряв равновесие, упал в снег. Из кабины вышел Иван Андреевич Прямков - колхозный агроном, отец Павлика.
– Вы чего тут, ребята?
– Бабу снежную лепим! Не видите, что ли?
Прямков усмехнулся и потрепал Егорку по щеке, но
Егорка отпихнул руку.
– Эх, малый, достается тебе! Может, машиной подвезем?
Прямков опустился перед Василием на корточки. Однако тот очнулся и сам, без помощи, поднялся на ноги. Растопырив пятерню, он скользнул ею по воздуху, желая оттолкнуть Прямкова, но не попал и снова сел в снег.
– Чего вы с батей моим? Уйдите! И ты уходи!
– Егорка толкнул Павлика.
– Чего вам надо?
Сопя и стервенея от натуги, Егорка стал поднимать отца, долго и без толку возился с ним, а в это время Прямков подогнал машину и распахнул дверцу. . .
В избу Прямков внес Василия как ребенка, остановился у порога и смущенно оглянулся, не зная, куда положить. С кровати вскочила Наталья и помогла уложить мужа на лежанку.
– Натрескался!..
Она ругалась как-то беззлобно, руки ее быстро и привычно стаскивали с него шинель и валенки.
Старый Кондрат встал, уступая место Прямкову, даже обмахнул шапкой кругляш, на котором сидел.
– Сидите, папаша, некогда мне. Гляжу, ребята
– В машину лезть не хотел. ..
– И нечего было тащить! И пускай бы околел!
– ругалась Наталья.
– Тебе-то какая забота!
– Человек все-таки. И ребят жалко…
Василий покорно поворачивался, сопел, не открывая глаз. Оставшись в подштанниках, он обнял Наталью, дошел до постели, свалился и страшно - громоподобно и неистово - захрапел.
– Ишь, завел свой граммофон!
Наталья достала с полочки пузырек с нашатырем, смочила тряпочку, приложила ему к носу. Василий с храпом вздохнул и сразу замолк.
Прямков надел шапку.
– Можешь и посидеть, никто не гонит, - сказала Наталья.
Тут и женщины подхватили: садись, мол, посиди.
А хромой дед Кондрат, как встал, так и стоял на своем протезе, растопырив по швам узловатые руки и строго подобострастно ел Прямкова глазами. Не поймешь, что в них: то ли недобрый укор, то ли готовность служить…
– Машину оставил на морозе, да и сыну спать пора. .. Так что спасибо!
В избе, будто ровным счетом ничего не произошло, продолжаются посиделки. Вечер долгий, зимний, никому не охота расходиться. И снова Наталья сидит на кровати, опустив ноги на приступок лежанки, лузгает семечки, тараторит с бабами. Дед Кондрат все так же сидит на деревянном кругляше возле дверей, курит вонючую цигарку и протяжно кашляет - не кашляет, как люди, а будто поет церковный псалом. Егорка лежит на полатях, свесив лобастую голову, и читает книжку.
– Посмотрела бы в кармане. .. Может, где квитанция лежит от штрафа?
– советует соседка.
– Расплатился, а на остаточки-то и разговелся, а?
– Как бы не так! Уж такая я недогадливая! Вот они, остаточки!
– Наталья показывает измятую бумажку.
– Все пропил. А это он на опохмелку себе оставил.
– И как ты его терпишь такого?
– И не спрашивай! Сама не знаю. Я бы на них, пьяниц, закон такой - убивать, как бешеных псов! Смотреть на них не могу. Вся драма жизни, пакость, нищета - всё от них, поганых!
– Тьфу!
– злобно плюется старик и сипло закашливается.
– Змея.
– Да ну вас, папаша!
– Наталья машет рукой.
– Вам бы все загородить его! Поменьше потачки смолоду - может, человеком стал бы.
– Тьфу!
– еще раз плюется старик, потому что нет на эту бабу вразумительных слов: мыслимое ли дело на мужика, хозяина, такого сраму возводить?
Почти все соглашаются с Натальей, но Егорке мучительно жалко отца: за что она его так на людях? Отругала бы потихоньку, а зачем же позорить при всех? Разве всегда он такой?