Антон и Зяблик
Шрифт:
Филька не ответил, взял со стола кусок творожного пирога и полез на печь. Она проводила его осуждающим взглядом, повернулась к мужу, спавшему рядом, и сердито толкнула его:
– А ты что себе думаешь? Слышь, Герасим?..
Муж закряхтел, поворачиваясь.
– Спи ты. Ночь, гляди, - проворчал он.
– Успеешь выспаться. Я об нем одна должна думать? Ты что, не родитель ему?
Она встала, села на кровати, опустив ноги на пол.
– Из Сосновки послали ребят в город учиться на полный кошт, а ты, значит, хуже других? Иль отец твой в чинах больших и денег не знает
Филька жевал пирог, чувствуя бессильную жалость к матери, но и не слушал ее, потому что знал все наперед, что она скажет, не в первый раз уже. Мать долго не унималась: всхлипывала, сморкалась в платок, поминала старшего сына, мальчишкой подорвавшегося на немецкой мине, наставляла мужа и корила беспутного Фильку, которого не мытьем, так катаньем положила себе вывести в люди.
Герасим безмятежно храпел, однако жена невзначай толкала его, чтобы слушал. Он кряхтел, огрызался:
– Выключи свое радио-то, - и снова засыпал.
Филька дожевал пирог, вздохнул, сожалея, что не взял куска побольше, а слезать не хотелось, чтобы лишний раз не тревожить мать, и так конца не видать ее причитаниям. Растянувшись наперекос, чтобы ноги не свешивались с печки, он натянул на голову тулуп и сладко поежился под ним, вспомнив бригадирову дочку Наташу, смешной ее белый передничек, косички с бантиками, и уже не мог отвязаться от смутных и сладких видений.
И чего в ней такого, сам не понимал. Худенькая, ершистая, на язык озорная, - только где бы ни был, всюду была она с ним, по пятам ходила и в душу смотрела, преданно и укоризненно. Вот и сейчас мелькала перед ним, прыгала в глазах, вертелась и никак не давала заснуть.
Мать сошла с постели, напилась воды, подоткнула тулуп, свисавший с печки.
– Поговорил бы завтра, а?
– ласково попросила она.
– Ладно, - буркнул Филька, подобрал ноги, стараясь не растерять видения, колобродившие в его уже сонной голове.
– Поговорю я с Наташкой. Она, может, того. .. скажет отцу.
– Вот и ладно, сынок.
Мать тут же примолкла и на цыпочках пошла к постели, уселась на нее, длинно зевнула, перекрестила рот и толкнула храпевшего Герасима.
– Господи, помоги ты ему в разум войти, дураку моему. ..
На следующий день Филька вернулся с фермы до обеда. Он надел чистый пиджак, натянул хромовые сапоги, смазал маслом вихор на макушке и пошел к школе. Он стоял напротив калитки, подпирая спиной телеграфный столб, курил и небрежным взглядом провожал девчонок, выходивших из школы.
– Здравствуй, Филечка. Кого поджидаешь?
– Проводи меня, Филя, а?
Старшеклассницы хихикали, стреляя в него глазами, а девочки помладше показывали язык. Но Филька был невозмутим. Завидев Наташу, он пропустил ее вперед и пошел за ней, огромный, широкий в плечах и сутулый, исподлобья глядя ей в затылок. Она замедлила шаги и откинула голову, будто идет себе не торопясь, ни до кого ей дела нет. Но от Филькиного взгляда не ускользнуло, как покраснели под косичками маленькие уши и напряженной стала спина. «Рада», - подумал он, перекатывая папиросу в зубах и ускоряя шаги. Однако Наташа
Скосив глаза на часики, Филька взошел на крыльцо и присел на перила. Побалтывая сапогами, он терпеливо ждал, курил и звучно сплевывал на середину улицы.
– Ты чего это расплевался здесь?
– Наташа вышла и насмешливо уставилась на него.
– Другого места не нашел?
Филька щелчком отшвырнул недокуренную папиросу и неторопливо слез с перил.
– Мне книжку поменять нужно…
– Закрыто. Не видишь, что написано? А книжка-то где?
– Дома осталася, - ухмыльнулся Филька.
– «Осталася»!-передразнила она.
– А сам три месяца держишь.
– Мне всего десять страничек дочитать. ..
– По складам читаешь, что ли?
Они сошли с крыльца и шли теперь, не таясь и не смущаясь друг друга, меся осеннюю грязь и не обращая на это внимания, и долго препирались насчет книжки, не сданной в библиотеку, благо можно ни о чем другом не говорить. А когда разговор выдохся и наступило неловкое молчание, Филька вспомнил про семечки, выгреб из кармана полную горсть и насильно сунул ей в белый передник, задержавшись пятерней в тесном кармашке.
– Не люблю я их, - сказала она, осторожно и как бы между прочим вытаскивая его руку из кармашка.
– Щелкай!
– грубо сказал он, покраснев, и бросил себе в рот несколько семечек.
Теперь они шли, усердно лузгая семечки и радостно молчали, потому что семечки вполне заменяют разговор. На всякий случай, зажав портфель под мышкой, Наташа делала вид, что идут они как бы не вместе, а случайно сопутствуют. Однако приятно было знать, что Филька рядом, что дойдут они вон до того вяза и еще дальше пойдут, и до самого ее дома будут идти вместе. И оттого, что не хотелось так вот сразу прийти и расстаться, она поневоле замедляла шаги.
– Ты чего в клуб вчера не пришла?
– спросил он.
– Некогда, вот и не ходила. Уроки за меня ты, что ли, сделаешь?
– А мне что! Могу и сделать…
– Ой, умру! За что же тебя вытурили?
– Сам ушел. Мать старая, батька хворый. Работать кому-то надо?
– Велика работа - из коровника навоз вывозить. ..
Филька сразу приотстал от нее, лицо его стало скучным. Тоска прямо - едят его все, кому не лень: мамаша, папаша, школьные учителя, а тут еще и эта. ..
У самой калитки Наташиного двора он, однако, нагнал ее, ухватился за планку ограды, помутузил носками грязь, покраснел и не своим, чужим каким-то голосом сказал, не глядя ей в глаза:
– Ты вот что… ты бате своему скажи… того… пусть меня от колхоза отчислит учиться, а? Как ребят из Сосновки…
Наташа повернулась к нему и вскользь оглядела его ушастое, красивое мальчишеское лицо, с глазами, как у взрослого парня, сонными и нахальными.
– С чего это ты вдруг?
– удивилась она.
– Сам из школы ушел, а тут проспался…
– То школа, а то техникум - разница. Поучусь на животновода или еще на кого, а там снова вернусь. А?
– Бе!
– Наташа без стеснения, в упор глядела на него.
– А я-то здесь при чем? Почему меня об этом просишь?