Антон и Зяблик
Шрифт:
напевала Шурка, выдумывая слова, и жалела, сильно жалела Аню, которой, наверно, ой как тяжко расставаться с милым своим Васей.
Когда Шурка вырастет, она тоже уедет, и дед не станет ее ругать, как Аню, потому что он любит ее больше старшей дочери, а за что - непонятно. Шурка - маленькая, шустрая, как обезьянка, и драчливая, как мальчишка. Над Аней он всегда смеялся. А ведь она и умная, и красивая, и цену себе знает. И понимает в жизни курс, как сама говорит.
Шурка оглянулась на родителей.
– Дед, что это горит там?
– спросила Шурка.
Далеко в стороне, прямо на снегу, словно бы росли огненные кусты - они шевелились и переползали с места на место, а вокруг стояли машины и суетились люди.
– Нефть горит, - спокойно сказал Марафон.
– Давеча, слыхал я, труба у них где-то лопнула, ну, а теперь, сказать, кто-то огоньку и уронил. Порядочки!..
Давно уже не видно ночного пожара, а Шурка все вертится, все оглядывается: все-то ей запомнить нужно, чтобы завтра ребятам рассказать. Никто, поди, из них не видел нефтепровод, а она одну только ночь не поспала - сколько всего навидалась!
Когда проезжали Тарасовку, мимо, опережая сани, проскочил по снегу черный зверь.
– Ах ты подлец ты эдакий!
– ругнулся Марафон.
– С цепи сорвался!
Шурка привстала на санях и вскрикнула от радости:
– Полкан! Полкаша!..
Полкан лег на снег и завилял хвостом.
– Сейчас мы с ним поздоровкаемся.
– Марафон вытянул кнут из сена и спрятал его за спиной.
– Будет знать, как покидать свой пост!
Но как только сани приблизились, Полкан умчался вперед.
– Чует, быть ему битым. А чего прибежал, спрашивается?
– Вы бы кнут свой спрятали и не стращали пса, - строго сказала Аня.
Марафон спрятал кнут, и тогда Полкан, все понимая, побежал навстречу, вскочил в сани и пошел лазить по шубам. Аня гладила его, пес мотал головой и лизал ей варежки. Марафон, однако, молча проследил за ним недобрыми глазами, внезапно сгреб его в охапку и вышвырнул из саней:
– Не мешай им, не твое это собачье дело…
– Чешет языком, что помелом!
– сказала мать.
Шурка махнула на него рукой: мол, что с него взять!
– Что помелом!
– подтвердила она, осуждая отца.
– Такой уж родитель дал, не сам покупал.
– Что родитель твой покойный, что ты - одна скверна у вас на языке. Дочь уезжает, а он балаболит. Придержал бы язык, на привязи!
– Молчу, привязал!
– Отец придвинулся к Шурке.
– Давай-ка мы с тобой, дочка, вместе лошадку поводим, чем баб слушать.
… Станция встретила их полным безлюдьем - одни лишь кони да еще собаки на возках. Люди, понаехавшие к раннему поезду, набились в темной станционной комнате. В уголочке сгрудились ремесленники. Девочки спали, укрывши лица короткими воротниками шинелей, мальчики играли в «жучка» - били в ладонь изо всех сил, с треском и хохотом. И только один из них, подсев к окошку, в темноте читал книжку.
Возле кассы молчаливо стояла очередь. Кое-кто нетерпеливо стучал в окошечко пальцем, но касса безмолвствовала, и кассир, верно, спал еще.
– Билет не потеряла?
– забеспокоилась мать.
Аня развязала
– Упрячь его, доченька, поглубже.
Аня усмехнулась и повела глазами на Васю. Вася смущенно отвернулся.
– Куда уж глубже! Билет скоро показывать.
– А дело было такое, - подхватил Марафон, доставая кисет.
– Ехали две бабы с города, одна другой и отдала билет на сохранение, а сама вышла на станцию, в буфете купить кой-что. Платок-то, где у ей деньги, развязала, глядь- а билета нет. Забыла, значит, что отдала товарке. Ищет-поищет, а тут и поезд уехал - прощай, елки-мочалки! Что делать? Так и пошла пешком домой, цельный месяц шла до деревни.
Говорил он, словно бы ни к. кому не обращаясь, а вокруг между тем собирались люди. Даже ремесленники побросали игру и подались к взрослым.
– Сейчас пойдет трепотня, - сказала Аня и увела Васю к круглой, глянцевитой печке, возле которой спали девочки.
Многие Марафона знали, подходили и здоровались.
– Ты чего заливаешь?
– Закурить есть?
– Нет, ты послухай, что с нашей учителкой было, - продолжал Марафон, подавая кисет.
– Шли они с подружкой до деревни и только, значит, Еланин овражек прошли, мимо лесочка идут, а тут выскакивает Митька-дурачок из Дербеневки, палку в руках держит. «Садись, говорит, подвезу!». «Да мы, Митенька, пешочком дойдем, недалечко нам тут». А он на них палкой. Ну, уселись они сзади на палку, погудел он и поехали! Провез их десять шагов. «Слезай, говорит, приехали! С тебя, говорит, рубль, ты в кабине сидела, а с тебя полтинник - в кузове тряслась…» Вот какая, значит, история, елки-мочалки.
– Ты что на Митьку брешешь?
– удивился кто-то, видимо из дербеневских.
– Он же почтарем работает…
– Мне что Митька, что Витька, только врать не мешай, - сказал Марафон, ничуть не смутившись.
– Ты вот послушай такую байку…
Шурка бегала то к Ане с Васей, которые о чем-то шептались, то к отцу. Интересно, конечно, послушать, что это заливает там отец, но еще интереснее узнать, о чем говорят Аня с Васей в последний-то раз. Может, она уговаривает, чтобы он уехал вместе с ней? Или Вася просит ее остаться и никуда не уезжать? Вася-то не мог с ней уехать, - мать, двое братьев у него. Отца их прошлый год на высоковольтке убило, один Вася теперь кормилец у них. Ну и Аня ни за что не останется. Бывало, когда она работала на станции в буфете и жила в поселке на квартире, Шурка вместе с отцом приезжали к ней за продуктами. Оставит она Шурку заместо себя в буфете, а сама пойдет поезд встречать, ходит, на пассажиров смотрит - кто с курортов, кто на курорты. Видно, тогда-то и решилась повернуть свою жизнь. И о чем это они с Васей шепчутся?
В зале зажглась наконец лампочка, и окна, в которые брезжил серый рассвет, почернели. Люди стали подниматься, протирать глаза, собирать и связывать вещи. Мальчик, читавший книжку, спрятал ее и давай будить девчонок. А те смотрят вокруг ошалело, щеки пылают от сна, никак невдомек им, что надо вставать. За окошечком кассы послышался шорох. Народ, толкаясь, начал тесниться, и очередь, стоявшая вдоль стены, сразу сбилась в кучу.
До прихода поезда оставалось еще время, но Шурка выскочила на платформу, чтобы первой встретить поезд, бегала туда и сюда, вглядывалась в туманную темень, едва различая в ней зеленоватый огонек семафора.