Апология Нарцисса
Шрифт:
Так, человек, который водит тот или иной автомобиль, никогда не возомнит всерьез, будто он владеет машиной, сконструированной с учетом его индивидуальных требований. Напротив, он с правомерным недоверием отнесся бы к автомобилю, существующему лишь в одном экземпляре. То, что молчаливо предполагается им как качество, оказывается скорее типом, маркой, серийной моделью. [17]
Такие воспроизводимые объекты, как автомобили, всегда можно заменить; в этом смысле они обладают некоторой неразрушимостью, некоторым бессмертием. Если владелец разобьет свой «Мерседес», у него всегда есть возможность приобрести другую копию той же модели. Новые и новейшие технологии не продуцируют уникальные, незаменимые вещи, но они предлагают кое-что другое: обещание транстемпоральности и даже бессмертия, обещание, гарантированное воспроизводимостью и заменимостью. Человек следует тому же представлению о бессмертии, когда он делает
17
17. Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли / пер. с нем. А. Михайловского. СПб.: Наука, 2000. С. 204–205.
Это делает индивидуальность заменимой и воспроизводимой. Если все наши переживания воспроизводимы, безличны и серийны, если аура стала униформой, то больше нет веских причин ценить ту или иную индивидуальность выше другой. Чтобы выжить в технической цивилизации, индивидуальное человеческое существо должно уподобиться машине. Машина же существует в состоянии между жизнью и смертью; будучи мертвой, она движется и действует, как живая. Поэтому машина часто выступает символом бессмертия. Хотя перспектива превращения в машину большинству кажется антиутопией или ночным кошмаром, Юнгеру это становление машиной представлялось последним и единственным шансом преодолеть индивидуальную смерть. Причем бессмертие здесь обретает уже не душа, а форма души, аура — видимая другим и не таящая никаких личных и уникальных переживаний и чувств.
В этом плане особенно характерно отношение Юнгера к институтам культурной памяти, таким как музей и библиотека, поскольку в контексте модернизма эти институты служат традиционными проводниками телесного бессмертия. Но Юнгер презирает музеи и библиотеки за их роль в демонстрации уникальных объектов, существующих вне рамок серийного репродуцирования и обладающих поэтому «достоинством курьезов» [18] . Вместо того чтобы сохранять музей как пространство приватных эстетических переживаний, Юнгер хочет, чтобы публика переключила внимание и стала созерцать технический мир в его целостности как произведение искусства. Подобно русским конструктивистам 1920-х годов, Юнгер отождествляет новую цель искусства с целью технологии: эта цель состоит в эстетической трансформации всего мира, всей планеты в согласии с единым техническим, эстетическим и политическим планом.
18
18. Там же. С. 205.
Юнгер описывает господство анонимной, серийной современности и появление эстетически конформистского, тривиального человечества как результаты исторического процесса, который в его описании носит фатальный, безличный и объективный характер. Однако, как уже было показано на примерах Лооса и русских конструктивистов, мы имеем тут дело с осознанными решениями и актами самопрезентации, цель которых состояла в том, чтобы преодолеть все локальные и темпоральные исторические моды, — самопрезентации человеческой формы как анонимной, репетитивной и транстемпоральной. Здесь, как и в случае фотографии, индивидуальное эстетическое решение предшествует техническим средствам, которые делают его видимым.
Для появления технологии нужно, чтобы она была увидена определенным образом; она должна демонстрировать новый самодизайн, новую ауру, новое обещание бессмертия. Юнгер стремился подвести читателя к тому, чтобы он увидел технологию в новом свете. Весь мир здесь предстает как реди-мейд. Марсель Дюшан уже продемонстрировал эту возможность, когда начал выставлять в музейном контексте обычные предметы — продукты нашей цивилизации. Однако такое изменение точки зрения само по себе дает начало уникальному эстетическому опыту, особой эстетической операции, которую нельзя назвать ни воспроизводимой, ни серийной. Юнгер в своем Рабочем провозглашает невозможность уникального личного опыта, но в то же время его трактат представляет собой описание такого уникального эстетического опыта. В основе юнгеровского текста лежит перформативный парадокс — как и в основе ряда других текстов, сокрушающихся по поводу эстетического однообразия современного мира. В техническом мире, который рисует Юнгер в Рабочем, этот текст был бы немыслим, поскольку такой мир не оставил бы места для собственной эстетизации и не нуждался бы в ней. Подобная эстетизация оказывается возможной благодаря сравнению технологической современности с культурными формациями прошлого, которые тоже демонстрировали высокую степень серийности и упорядоченности. Так, Юнгера восхищают не только мир машин и военной униформы, но и миры средневековой католической и греческой архитектуры, поскольку все они характеризуются упорядоченностью и серийностью.
Осознанность решения подчинить свое тело требованиям упорядоченности и серийности становится очевидной в спорте. Спорт представляет собой манифестацию желания современного человека обрести классическую древнегреческую телесную форму. Современный спорт — это
Атлетические тела идеальны и, так сказать, формализованы. Глядя на них, наблюдатель не может представить их больными и немощными, превратившимися в сосуды темных желаний, разлагающимися и умирающими. Формализованные тела атлетов служат аллегорией телесного бессмертия. Такие тела кажутся бессмертными, поскольку они, подобно машинам, поддаются бесконечной замене. Это не столько природные тела, сколько искусственные продукты тренинга.
Если верить воспоминаниям и биографиям знаменитых спортсменов, то в ходе тренировок они прежде всего учились отключать свою субъективность — воспоминания, планы, эмоции, мысли и саморефлексию. Для достижения успеха спортсмену нужно научиться опустошать свой внутренний мир, изгонять плотские желания и позволять телу действовать помимо всякого сознательного контроля. Так, мастера восточных боевых искусств учат, что отключение сознания есть важнейшее условие успеха и победы. Считается, впрочем, что в бизнесе и в повседневной жизни тоже следует руководствоваться не столько интеллектом, сколько интуицией.
Тренинг может также готовить к войне или возмездию. Тот, кто тренируется, на время покидает общество, чтобы позднее эффектно вернуться. Недаром во многих фильмах последних лет, например в Убить Билла Тарантино, герои посвящают долгое время изучению боевых искусств, тренируясь в условиях почти монастырской жизни, ради последующего яростного возвращения. Революции также готовятся в обстановке неизбежной секретности. Революционерам приходится подчинить свои жизни тренингу и подготовке к революционному событию. Конечно, может случиться, что революционный момент так и не наступит до конца их жизни. Ожидание революционного момента — и тренинг ради него — напоминает одну из тех милленаристских сект, которые ожидают неизбежное второе пришествие Христа. В религиозной традиции считается, что период тренинга продолжается до конца человеческой жизни, до того момента, когда верующий предстанет перед Божественным взором. И ясно, что верующий будет стараться не сократить период ожидания, а, наоборот, отложить момент непосредственной встречи с Божественным зрителем. Нарциссическая стратегия откладывания характерна также для современной художественной и литературной практики, именуемой «work in progress».
Во всех этих случаях ожидание и тренинг как активная форма ожидания являются нарциссическими практиками par excellence, цель которых — выделить индивидуума из его социального окружения и в то же время придать ему форму, уподобляющую его всем тем, кто ждет и тренируется. Можно сказать, что тренинг — современный вариант самосозерцания. Это единственный вид деятельности, который практикуется вдали от глаз публики. И это, по сути, единственный вид деятельности, который признается нашим обществом как дарующий человеку право быть одиноким — иначе говоря, как единственная социально одобренная форма чистого нарциссизма. Все остальные виды деятельности всё в большей степени приобретают коллаборативный и социализированный характер. Но тренинг не может быть коллаборативным. Даже в общем тренажерном зале человек остается один. Он вступает в коллаборацию только с машинами, помогающими ему в процессе самомашинизации. Он работает над собой — над своим телом, своим умом, своими рефлексами и реакциями, своей мимикой, своим взглядом и т. д. Тренинг позволяет ему расстаться на время с обществом — с обещанием вернуться в него в лучшей, более успешной форме. Но насколько реалистично такое обещание?
Конечно, тренинг не гарантирует успех. Максимально интенсивное самосозерцание и самонаслаждение обеспечиваются как раз периодом тренинга и ожидания признания и успеха — временем, которое резко обрывается, когда тренирующийся возвращается в общество. Ведь предполагается, что в момент возвращения человек ни о чем не думает и ничего не чувствует — он лишь действует в соответствии с пройденным тренингом. Тренинг превращает человека в автомат, лишенный темного внутреннего пространства субъективности. Эстетизация тесно связана с автоматизацией. Какой бы вид тренинга ни практиковал современный Нарцисс, его цель состоит не только в том, чтобы опустошить свой внутренний мир, но и в том, чтобы преодолеть специфичность природного тела. Для мифического Нарцисса также были нерелевантны его ДНК или отпечатки пальцев, по которым можно было бы идентифицировать его как конкретную личность. В своем образе он видел лишь манифестацию универсального идеала красоты. Современного Нарцисса не так интересует красота, но он стремится завоевать признание и восхищение многих — как один из них. Взгляд других здесь также уподобляется Божественному взгляду. Как известно, ангелы выглядят одинаково.