Апостолы против олигархов
Шрифт:
Выглядывая из-за дуба, он мечтал о будущем в рыбных берегах. Человек не был похож на себя, если представить его при прочих равных, с ним были люди, похожие на метафизический хоррор, выверенные движения, зной вечернего бицепса. Он отводил глаза, пугая всем телом. Еврей хотел его куртку, портмоне. Его звали Еврей за глаза, но реальность подтверждала худшие опасения благости. Если посмотреть направо, то проступало жерло пушки, детский праздник не красил лица разноцветьем конфетти.
Ранцы манили советским кожзаменителем крокодила, били прямоугольниками мир механической
– Пушкарев, – с ударением на “в” порекомендовал быть смелее высокий.
“Еврей” – хотел сказать Еврей, но что-то в нем молвило “нет”.
– У меня есть родственники в Аргентине, свежее сочное мясо молодых бычков питает смертью ожерелья. Словно Тит Манлий развенчивая молодого родного до последнего слова на память, мешающего понять как мыть коня в стойле без гребенки. Маячила школа на задворках района, три цвета учительских шаров. Хочешь увидеть столб? Цвет подземелий, вознесение развратных грешников облаками под раем.
– Чем обязан, – ожидаемо прервал Еврей, придав тираде переносное значение.
– Не все имеют право разгульничать, мять шелка свежего хлопка.
Взяв ладони локтями, Пушкарев резко развернулся и зашагал полотном Шагала на горизонтали Третьяковки. Это проход. Когда стало очевидно, что Трайм выйдет из себя, ему позволили бежать прочь из далеких глубин сознания, кругами заполнивших улицу, где кое-где были открыты канализационные люки. Еврей толкнул плечом смущенную девушку, ей не надо было и поджидать на загнутого кавалерией дома, но кто осудит, когда всплывет разводка. Две квартиры обошлись не очень высоко, не выше пятого, где весь этаж голосовал одиноково за детскую площадку.
Черепаха костила в стороны, призывая залезть дошколят. Плащ с документами, сотрудница домуправления, чек явно поддельный. Обещали за пять тысяч комнату и приоритетный выкуп, тело принадлежало яду, языком пламени жаренных фальшивомонетчиков. Ровенна вспоминала жаркие поцелуи сына банкира, насмешливый оскал проженного метрдотеля.
Подушечки помнили шелк купюр, ниточки на гербе. Три года назад видела дым до неба, он отучал озабоченных от половых расстройств.
– Что дальше со мной, – спросила удалявшейся складной фигурой Еврея.
– Не хочешь как все, найдешь новых. У нас и в школе уборщица ведро на голову хулиганкину одевает, машет возбуждающим серым стиранной тряпки с освежителем.
– Я не хочу рабства.
– Но ты такая, хочешь сама приказывать телу быть сильнее?
Еврей обернулся былинным богатырем, из центра двора точно шел тот дым, когда он пришел в себя из толпы, запах возбуждал и томил, жалил рассудок в таинстве с вечера до петухов. Пушкарев торжествовал порочно, пока милашка считала в уме. Исчезнуть, сорваться на голос, притвориться феей вместо золушки.
Пушкарев и Еврей зашли в квартиру, на ногах улыбались найки.
– Пошли вон, – сгрубила девушка.
Пушкарев ударил ей в щеку, понимающе ободрил. Порвал майку-тряпочку. Она присела, точно уволенный грузчик с пивом. Пушкарев повалил на себе на тахту, пригласил Еврея. Они двигались в ней точно смешение жидкостей в колбе.
– Нас изнасилуют за это, правда мне все равно.
Еврей послушал совета, хотя не надо было кончать. Комната дрожала, крутились углы. Еврей вышел, дальше пойдет шляпа.
Поместный словацкий городок, ножи наготове. Всего и надо что забрать лишнее, в тех магазинах. Детство и не начиналось, хотелось жениться.
Юбка облегала задницу. Последний жил неподалеку, хотел спрятаться в кроне. Ниндзей метнула палку овчарки. Он слез, признался в отсутствии слез и скромной сумме за заказ. Ей хотелось избавиться от облегавшей надежды, броситься лучом в слабосоленые весной волны. Слезы жеманили глаза, уши липли к черепу, что-то еще давило на печень. Затем поезд, шмон, дежурные улыбки таможенников. Письмо маме: заработаю на жилплощадь.
Как вера в чудеса. Местные деньги исчезали в глазах богатых. Она мечтала о монастыре.
Ему было девятнадцать, звон монет. Крик чаек на стоны, дребезжало стекло Аквамарина. Включил сигарету, а как хорошо не курить. Пройтись по пляжу, за километр от плевков, спугивая перевернуться у кого подходил к концу отпуск. Подруга вчера изменила с целью, не надо было расставаться.
Он простил одного, но запомнил другого, ботфорты по колено, любил переодеваться.
Никто не спалит, если нравятся трусы девушки, ее маечка, желание сделать тату. Она пробила язык, и плевала кровью. Желание отмстить. Говорили о Морошке. Она подсела на героин, друзья сдали в бордель.
Завидовали хамству, панибратству, что своя.
Носилась по городу заколотыми ребрами, прохожие ржали.
Чеховской лошадью ступали пальцами.
Платили много, на косметику хватало. Год пролетел, мечты сбылись. Это что. Газпром оказался высоким зданием за алюминием забора. На фоне церкви с чистыми колоколами и девственным певчим, от него хотелось бежать лугом, ощущать себя тем телом везомым плугом с с полу существующим языком.
Антверпен не была им близка. Все дискотеки стонали. Она сбивала пивные кружки со столов, пародируя танец сабель. Точно дирижер в телеверсии.
Обещала вырваться к ним, трубка помнила треск колготок. Мотки колючей проволоки над привычной частью. Набила пощечин кому не надо, показал подчинение, а не разгул страсти. До старости еще полвека.
Шла по пляжу фифа. В руках файер, вчера победили. Чьи-то руки шли с ней, нежность на сосках. Люди падали с банана, никто не ухмылялся.
Ее парень отпустил. Где взять деньги на вечер, подруги окликнули ее похвалили низ. Загорать рядом не было места, она жаловалась на семейные неурядицы, муж не парень. Оставила на чай картье, полыхнув диором. Парень с другом ходили на фабрику диодов, плотно сидят. Минуты общения вбили клин меж расплавленными огородами. Подрезали усы ягодам, ткали точно в торф. Она бы поехала на Хибины, куда ей Кавказ. Да хоть рецептом выпечки поделись, открой уже рот, безупречный овал перченых губ. Соль морского воздуха освежевала после смога и набаренной говядины. Но в глазах жила оторопь.