Аптечка номер 4

Ханов Булат

— Вижу полянку.

Зарема шагнула в зазор между деревьями.

Вскоре я наблюдал, как она расчищает землю от сучьев, как продевает дуги в шуршащую ткань и возводит палатку. Хотя Зарема работала быстро и ловко, ее движения казались медленными. Усталость застилала глаза, так что я снял рюкзак и прислонился к березе.

Зарема бросила через плечо:

— Сполосни горло хлоргексидином.

Я выполнил.

— И обработай носоглотку морской водой. Может щипать.

Со стороны я напоминал, наверное, моего отца. Не раз в нашем доме разыгрывалась сценка, когда

с похмелья папа стоит перед зеркалом с измученным видом, а мама раздает команды принять то-то и сделать то-то. Разве что стакан сама подносит, хоть какое-то отличие.

Закончив с палаткой, Зарема вместе с ковриком и спальником исчезла в проеме.

Ждать ее долго не пришлось.

— Приготовила тебе место для сна. Подожди минуту.

Из рюкзака появились на свет жестяная кружка и бутылка с водой. В воду гранулами, как корм для рыб, полетел жаропонижающий порошок.

— В холодной не растворится же.

— Не нуди.

Зарема помешала порошок ложкой. На вкус жидкость напоминала мел, не до конца разведенный в сладкой газировке. Стакан все-таки поднесли.

— Теперь ложись. Только сними куртку и обувь.

Хотелось втолковать, что, даже будь я круглым идиотом, все равно бы снял, без нравоучений. Иначе в спальник не помещусь.

Вместо вразумлений я выдал короткое:

— Выдохся.

Тело, подогретое предвкушением отдыха, получило покой. Я вытянул ноги и застегнул молнию спальника до самого подбородка. В тишине и тепле.

На миг стало неловко, что я тут нежусь, а Зарема бегает за лекарством. Затем чувства стерлись.

10

Пот ел кожу. Спальник стеснял движения. Едва я слабой рукой стирал испарину со лба, она возникала вновь.

Если застегнуть молнию до упора, спальник превращается в мешок для трупов.

Голова чесалась и будила жгучее желание впиться в соленую кожу и чесать до крови, до черепной коробки. Уж на что, а я на бродяжничество не замахивался. Хуже последнего из бродяг. Больной, голодный и отрекшийся от горячей воды бич. Выпнули из низшей бомжатской лиги, чтобы не разлагал комьюнити своим моральным обликом. Губы растрескались, волосы свалялись в грачиное гнездо, щеки молили о спиртовом лосьоне.

Слабый свет проникал сквозь палатку и деревья и исчезал, стоило опустить веки. Шершавый язык лип к сухому нёбу, и эскалатор вез по темному туннелю. В конце туннеля что-то похлеще «Чёрной Мезы».

Не спишь? Чего не спишь, спи. В аптеках голяк. Кажется, у них нет антибиотиков, а рецепт спрашивают, лишь бы дефицит скрыть. Или это моя паранойя чутка разыгралась. Воды?

Я припал губами к бутылке и осушил до дна.

Куплю еще. Делать нечего, придётся в город ехать. Подозреваю, что психосоматика, хотя это не ответ. Что угодно можно психосоматикой объяснить, даже рак. Пропотел ты на славу, теперь не мерзни.

Зарема подняла молнию и оставила крошечное отверстие. Ровно чтобы кончик носа высунуть. Мешок для трупов как есть. Валентин и такого не получил. И права на последнее слово не получил. Лишили. К то-то лишил, кое-кто.

Если выживу, возьму ее замуж. Раньше женились в надежде, что все твое добро разделят

любимая вдова и детки. Не абы кто. Теперь завещать нечего. Распишемся в первом же загсе. Доверю ей свое тело после смерти и право на себя. На то, чтобы оформлять бумажки. Супругам в тюрьме дают больше свиданий. Мы кровью повязаны, грех паспортами не скрепить. И «Курвуазье Наполеон» на двоих вместо свадебного стола и толпы родственников с их советами. Иногда полезными и все равно дилетантскими.

Я позвал Зарему. Она не откликнулась. Я расстегнул спальник, чтобы вытащить ногу. Чем мощнее прошибет пот, тем жёстче замерзнешь.

Нога оказалась тяжелой, как булыжник. Перед тем, как выпростать вторую, пришлось отдышаться.

Когда антибиотик сработает и слизистая заживет, закажу себе самый дрянной коктейль. «Отвертку» или «Боярский». Нет, «Лонг-Айленд». Безнравственный «Лонг-Айленд» с отвратительной колой, от которой печень сворачивается в трубочку. Весь алкоголь пусть заменят на самую дешевую водку из бара на картофельном спирте «экстра», если такой еще гонят. И много-много льда.

И перед казнью «Лонг- Айленд» закажу. Пусть мне лично тюремный священник смешает.

Высвободив обе ноги, я вылез из спальника и натянул кроссовки. Мой рюкзак стоял в углу, а куртка пропала. С кошельком, картами и краденой наличкой. Свой рюкзак Зарема тоже забрала. Хитрый ход — спихнуть балласт. Когда тебе светит расстрел, все договоренности идут лесом. Идут карело-финским лесом.

Куда я в таком состоянии? Только вернуться к спальнику и сползать по темному туннелю.

И куда она? С курткой, где сколько-то налика. Там пустая банковская карта, на которую через месяц, какая ирония, капнет стипендия.

Вопрос в том, кто первый. Зарема перебежит через границу или до меня доберутся менты? Отыщут Валентина в погребе и возьмут след, с китайцами или без. Или я опережу всех и откину копыта в теплом спальнике и экологически чистом районе. В сельском районе. В дауншифтерском рае и комфорте.

К чертям этот «комфорт» из утраченной жизни.

Я сел и ухватился за колени, чтобы не повалиться на спину. Пальцы на руках и ногах горели. Будь такая опция, отсоединил бы фаланги на час-два.

Если меня начнут допрашивать, пущу их по ложному следу. Зарема убила заслуженного работника, кинула меня в Астапово и умчала на север. На другой север. Пересидеть в чаще, перебиться морошкой и клюквой. В Архангельск рванула, в обратную сторону от Финляндии. Будет стопить по старым русским деревням, где со времен Ивана Грозного ничего не изменилось.

Потяну время. Пусть она меня и кинула, до ее уровня не опущусь. Пусть решила, что я трупак и на меня рассчитывать нечего. Ей помогу.

Чем смогу, ха-ха.

Кроссовки не надевались, и я развязал шнурки. Первый налез на ногу, затем второй. Ползком до выхода, и высунул голову из палатки. Солнечный свет сквозил через размытые листья и ветви. Пейзаж просился в телевизор, на заставку. Картинка с битыми пикселями. Перед новостями и вместо новостей.

Снаружи дышалось так же, как и внутри, то есть примерно никак. Нос забило, как будто в него ваты напихали.