Аркадий Райкин

Бейлин Адольф Моисеевич

На самых нижних ступеньках «лестницы славы» уютно и безмятежно примостился человечек, который чем-то отдаленно напоминает персонажа из «Зависти». Тот мечтал о переменах в своей жизни, а этот вкушает уже сладость маленького изменения своей судьбы. Тот, мечтая, набросал как бы эскиз возможных трансформаций меленького человека, а этот пока еще даже стесняется того, что может произойти. Он испытывает смущение, в которое можно и поверить. Он говорит по телефону своему другу Бореньке: «Привет, дорогой. Поздравь, дружище, меня: получил новое назначение. Да-да, на новой работе. Вот заеду — все расскажу. Ну, что ты? Какая машина?! Ничего не надо. Я отлично и на трамвайчике доеду. Привет Зоечке. Будь здоров, милый, вот так!»

Райкин не боится того, что слова «вот

так», несколько нарочитые, могут разрушить впечатление от образа. Они имеют для актера двойное значение: герой смущен, он не очень еще освоился с новым своим положением, он только поднимает ногу, чтобы сделать шаг на новую ступеньку, но стоит-то он еще на старой — вот что выражают эти слова с точки зрения героя; а актер, произнося их, подводит совершенно ясную и определенную черту, за которой, начинается нечто совсем иное.

И вот это иное — цепь поразительных превращений — происходит на глазах зрителя. Маленький, скромненький, сладенький («Привет Зоечке») герой миниатюры меняется всеми своими гранями по мере того, как он поднимается по «лестнице славы». Из маленького он становится все выше и выше. Из худенького все толще и толще. Из сладенького все грубее. И Боренька — «милый, дорогой, дружище» — оказывается объектом, на котором все эти изменения проявляются. Вот как уже, находясь где-то на подступах к вершине «лестницы славы», разговаривает по телефону с Боренькой герой Райкина: «Алло! Кто? Борис Николаевич. Послушайте, товарищ: вы понимаете, с кем вы разговариваете? Всё».

Как это «всё» не похоже на прежнее «вот так». В нем, однако, актер видит тоже двойное значение: в категоричности этого слова — новая сущность героя; а для актера — это новая черта, за которой он опять видит нечто совсем иное. И хотя герой еще бросает небрежно секретарю: «Я еду на дачу. Позвоните в гараж и отправьте „Зис“ за моей женой. „Победа“ пусть поедет с домашней работницей на базар, а мне вызовите „Шевроле“», приближается минута, когда в полном мраке загремит с высоты «лестницы славы» меленький человечек. Он с виду становится опять таким же, как в самом начале сценки. Но нет, он не такой, он прошел уже через актерское осуждение. И Райкин подчеркивает это тем, что не хочет задерживаться на личности героя, без жалости расстается с ним и снова мыслями возвращается к лестнице, которая устроена мудро и недолго держит на себе подобных людей. «Поднимаясь по ней, — говорит актер, — следует думать о скромности и простоте, сердечности и внимании. Этому учат нас примеры лучших людей нашего времени, которые, достигнув вершины славы, мыслями и делами своими всегда с народом».

Этот финал номера звучит как политический монолог и закономерно завершает острую сатирическую сценку. Есть разные манеры чтения с эстрады политического монолога. Одна из них, талантливым представителем которой является у нас на эстраде Ник. Смирнов-Сокольский, основывается на силе пафосного обобщения. Но есть и другая манера, в которой главное принадлежит силе лирического убеждения. Так произносит политические монологи Аркадий Райкин.

Характерны для творческой манеры актера исполняемые им миниатюры на международные темы.

Можно просто весело, зло и остроумно высмеять в фельетоне дипломатов «холодной войны». Но можно иначе. Райкину естественнее выйти на сцену как бы совсем с другой целью. Вот у него в руках воображаемая иголка с воображаемой ниткой. Он пришивает пуговицу и сам с собой рассуждает о делах международных. Упоминание различных событии и имен сталкивается у него с самыми простейшими фразами и восклицаниями, связанными с пришиванием пуговицы. В этом столкновении, всегда неожиданном и остром, достигается редкий сатирический эффект. А ведь, в сущности, он ничем особенным не занимался, кроме самого обычного житейского дела, — пришивал пуговицу.

Среди исполняемых Райкиным мономиниатюр на международные темы есть одна, в которой актер приходит от частных, нередко бытовых наблюдений к широким социальным обобщениям. Темы зарубежной жизни приобретают здесь полифоническое звучание. Но и этого актер достигает, не изменяя

себе. К большому и общезначимому он идет от частного.

Улица зарубежного города. Оживленная, беспорядочно снующая взад и вперед толпа. То есть как толпа? В любом театре, чтобы показать толпу, нужно вывести на сцену хотя бы часть труппы и осуществить режиссерский план массовки. Райкин обходится в этой сценке без труппы и без помощников. Он, только меняя шляпы, дает одну за другой быстрые зарисовки проходящих по улице людей — и создается полное впечатление людского потока, городского шума, толпы.

Юноши и девушки, городские старожилы, люди разных профессий, стоящие на разных ступенях общественной жизни, — все они проходят перед нами со своими думами, интересами, противоречиями. Один человек, которого в данный момент показывает Райкин, никогда не остается одним человеком. Райкина не устраивает статичный портрет. Его герой ищет действия. Он раскрывается в общении. У него всегда есть партнер: пусть воображаемый.

В этой сценке воображаемый партнер неожиданно оживает. Райкин достигает эффекта, который поражает даже в кино, где в таких случаях применяют метод комбинированной съемки. Но если в кино можно понять, как в одном кадре актер появляется одновременно в двух ролях, то здесь результат, какого добивается актер, остается непостижимым. Райкин на сцене, конечно, все время один, а персонажа два. И самое поразительное, что мы совсем не замечаем, когда один появляется, а другой исчезает, нам кажется, что их все время два. При этом один очень маленький, а другой — очень высокий. Они идут рядом и ведут диалог. И актер вроде ничего и не делает, чтобы как-то специально охарактеризовать их. Он только уменьшается, приседая, и вытягивается чуть выше своего обычного роста. И еще меняет речевую характеристику. И шляпы разные. А мы вместе с тем видим двух людей, идущих по улице зарубежного города, двух совершенно разных жителей этого города, которых мы можем наблюдать одновременно, сравнивать.

«А телевизор у вас есть?»

Драматургия смеха «театра Райкина» не признает «веселых небылиц», как бы сами по себе они ни были смешны. «Веселые происшествия» Райкину ближе «веселых небылиц». Эту реалистичность образа и психологическую конкретность он ищет не только в каждом персонаже, но и в каждой фразе, произносимой персонажем.

Вот вы читаете фразу: «Вам нравятся дети?» Смешна ли эта фраза? Конечно, нет. Что в ней смешного? Самый обычный вопрос. Но если Райкин, задавая его, скорчит при этом лицо, изобразив на нем кислое недовольство, то вы невольно рассмеетесь: человек, который так задает вам вопрос, скорее отвечает, чем спрашивает.

Чаплин, отвечая когда-то на вопрос, как он смешит зрителей, говорил, что для этого требуется знать «кое-какие простые истины о человеческом характере». «Если хотите, — замечал он далее, — в основе всякого успеха лежит знание природы человека, будь вы купец, содержатель отеля или актер».

Райкин не задумывался над тем, какие стороны человеческой души должны интересовать купца или содержателя отеля, но как актер он хочет знать человека в целом, знать самые «простые истины о человеческом характере». Это знание можно обнаружить в каждой миниатюре. У актера не должно быть просчетов. Особенно в комедийном и сатирическом образе.

Актер знакомит нас с самым обыкновенным с виду человеком. Сидит он и, как полагается в мономиниатюре, сам с собой разговаривает. Человек этот, по всему видно, спокойный, рассудительный. Думает он и о том, и о сем. Ничего из ряда вон выходящего не проявляет. Очень милый, уравновешенный товарищ. Вот только беспокоит его один вопрос, к которому он то и дело возвращается. Ему нужна пила. Пила есть у соседа. Так вот, попросить ее у соседа или нет — этого решить он никак не может.

Тысячи сомнений постепенно разрушают его безмятежное состояние.