Аркадия
Шрифт:
– Спасибо, – улыбнулась я, подхватывая холщовую сумку. – Всё, я ушла.
Вчера Илья впервые не озвучивал никаких планов на следующий день и не выдумывал предлогов, чтобы я вернулась; мы просто попрощались, а сегодня я просто вернулась отчего-то в абсолютной уверенности, что он меня ждёт. А ещё я впервые не стучала и не высматривала его на крыльце или в окне, а сама распахнула дверь, оказавшуюся незапертой, и смело зашла в дом.
– Привет! – крикнула я, кладя сумку на стол и вытирая тыльной стороной ладони испарину, выступившую на лбу от быстрой пробежки по прокалённой улице.
– Привет, я сейчас! – раздалось откуда-то из глубин дома.
Я убрала в холодильник контейнер с обедом, вдоволь напилась
«Я чучуть поцорапал твою тачку», – радостно известил меня обожаемый братец.
«Я чуть-чуть поцарапаю твою рожу», – торопливо начала набирать ответ я, но отправить не успела, потому что Милош прислал фотку «Мини Купера». Длинная, местами прерывистая полоса на боку – явно от вдавленного рукой ключа; ряд вмятин на дверце – словно от ударов ногой, возможно, в обуви на каблуках; чем разбивали задний фонарь – я не представляла, а вот крупная надпись на лобовом стекле, состоящая из одного замысловатого нецензурного слова и полностью отражающая моё отношение к брату, была определённо сделана при помощи неоновой краски из баллончика.
«Ключ положил в тумбачку», – написал Милош и даже храбро втиснул в конце смеющийся смайлик, а я тихо рыкнула и аккуратно опустила телефон на стол, чтобы случайно не швырнуть его куда-нибудь, представляя, что это голова братца. Милка что, считает себя бессмертным? Вот я приеду в Москву, вот я посмотрю в его наглые глаза, вот я…
– У меня бойлер сломался, пришлось мыться холодной водой.
Я обернулась на голос и увидела бесшумно выскользнувшего из коридора Илью с взъерошенными волосами и посиневшими губами. Он окинул меня взглядом, чуть дольше положенного задержавшись на коленках и плечах, а потом вдруг подскочил, крепко сжал в объятиях, запустил пальцы в волосы, поцеловал страстно!
Ну… нет. Ничего такого не было. Илья по-прежнему стоял в паре метров от меня, но мне почему-то так сильно захотелось, чтобы он всё это сделал, – не знаю, странно, перенервничала из-за брата и машины, наверное. И пульс будто бы разогнался.
– Это л-лечится? – спросила я. – В смысле чинится? Бойлер можно починить?
– Потом посмотрю, – махнул рукой Илья.
– Ладно. – Я глубоко вздохнула, отгоняя наваждение. – Что сегодня нужно красить?
– А что хочешь?
Говоря по правде, я не видела необходимости ещё что-то красить. При ближайшем рассмотрении дом оказался не в таком плачевном состоянии, как мне почудилось в первую ночь. Все коммуникации были в порядке, крепостью столетних полов и потолков прусские строители могли бы гордиться, а стоило обновить покосившееся крыльцо, разобрать хлам во дворе, вымести кругляши пыли из углов и замазать краской неизбежные отметины времени на стенах, как дом словно подсобрался, расцвёл, приготовился согревать и оберегать, наблюдать, как мирно протекает жизнь, как растут чьи-то дети. Но признать это сейчас означало бы расписаться в собственной ненужности, а мне совершенно не хотелось прощаться с Ильёй, я ещё не насмотрелась, не надышалась.
Поэтому я раскрыла сумку, демонстрируя целую кучу баночек с колерами, набранных утром в тётином чулане, и сказала:
– Я тут подумала, что к бирюзовому можно добавить ещё немного цвета. На втором этаже, например.
– Там две комнаты пустуют, – проговорил Илья, скрестив руки на груди и упершись бедром в стол. – И я пока не знаю, для чего их приспособить, поэтому пусть пустуют и дальше.
– Но есть третья. Которая с балконом.
Илья смотрел на меня внимательно и задумчиво грыз губу, а я снова поймала себя на этом ошеломляюще внезапном чувстве:мнехотелось грызть его губу, хотелось исцарапать подбородок о его щетину, хотелось прильнуть, выгнуться, слиться воедино, и по позвоночнику, несмотря на жаркий день, пробежали колкие беспокойные
– Ты сейчас в спальню ко мне напрашиваешься? – прямо спросил Илья, сверкнув янтарём, и светлый разум победил-таки глупое тело, поэтому я показательно фыркнула:
– Исключительно с благими намерениями! Твои стоймя стоящие посреди комнаты носки меня совершенно не интересуют, а вот балкон я видела, когда мы дом снаружи лаком покрывали. И ему не помешало бы слегка обновиться.
Илья перевёл взгляд на колеры в моей сумке и прищурился, будто что-то серьёзно обдумывая, а я принялась шагать пальцами по крышкам баночек.
– Можно покрасить перила в лазурный, как небо в ясный день. Или в мягкий колумбиновый, он с серым отливом, даже скорее с сизым, так больше похоже на небо местное. А можно в хризолитовый, как измазанный золотистым солнечным светом лес, или в глубокую празелень, как дикое море. В чесучовый, чтобы и на вид шероховатый – как песок. Ну или в белый, в безотказный белый, необязательно в стокгольмский, можно и в цинковый. Или в амиантовый. А ещё я никогда не видела озеро с твоего балкона.
И улыбнулась своей самой обворожительной улыбкой.
Наверное, это звучало, как заклинание, причём вполне рабочее, потому что на Илью оно подействовало. Он снова коснулся меня взглядом – тем, что до волдырей, – а затем вздохнул и кивнул в сторону лестницы.
– Ну пойдём. Посмотришь на озеро.
Я радостно крякнула, схватила сумку и последовала за Ильёй. Страстно желая вконец перепачкать пальцы краской и… И не наломать дров.
Он поднялся на второй этаж, чуть помедлил перед дверью, словно в нерешительности, но всё же распахнул её, пропустил меня вперёд, и я улыбнулась, разом перешагнула через две последние ступени и зашла внутрь, бегло осматривая комнату. На первый взгляд здесь не было ничего такого, чего ему стоило бы стесняться. Не самым аккуратным образом заправленная постель, на полу у изголовья кровати – несколько книг с посеревшими от времени обрезами, недопитая бутылка газировки и перекрутившийся змейкой провод телефонной зарядки. Стоящий в углу стул с небрежно наброшенной на спинку одеждой, клетчатые рубашки в ассортименте. Старый комод, явно из благородных пород дерева, на нём – телевизор, какие-то непонятные, но очень, вероятно, нужные в мужском хозяйстве штуковины и россыпь картонок и блистеров с таблетками. На стенах – вагонка и старомодные, судя по орнаменту, но на совесть приклеенные обои. И солнце, бесцеремонно бьющее в окна, вырисовывающее затейливые геометрические фигуры на всех поверхностях, докуда могло добраться, празднично подсвечивая кружащие в воздухе пылинки.
Единственным, что нарушало безмятежность этого места, был какой-то настойчивый шорох со стороны балкона, и я повернула голову и непроизвольно ахнула. Поймав порывы сквозняка из-за настежь открытых дверей, ввысь взмыли стаи бумажных журавликов, привязанных нитками к карнизу, расправили крылья, зашуршали, зашептали, зашелестели, завились в спирали, коснулись потолка и опустились к полу, оттолкнулись и снова взлетели, оживляя скупое убранство спальни движением, звуком и чем-то ещё, пока непонятным, но отчего-то вдруг тревожным.
– Ого! – воскликнула я, бросив сумку на кровать и подойдя ближе. – Это всё ты сделал?
Журавлики, они были… как ворвавшаяся внутрь часть того чарующего мира, той могучей стихии, что бушевала снаружи, где леса, моря, пески и безвременье. Или как напоминание о том периоде, когда дикие озёрные птицы пусть недолго, но писали историю этого дома, спасая его обитателей от тягот и нищеты. Или как… не знаю, что-то в них такое было…
– Сколько же пачек бумаги твой бизнесмен на тебя, несговорчивого, израсходовал? – поинтересовалась я, вспомнив, как Илья на днях ловко превратил привезённый адвокатом документ в бумажную птичку, и поймала пальцами одного журавлика.