Артур и Джордж
Шрифт:
– Насколько мне известно, у вас есть дети?
– Двое: мальчик и девочка. Сыну год, дочке четыре.
– Чтобы вы понимали: возможность…
– Да, я понимаю.
– Речь идет не о возможности зачатия…
– Мистер Пауэлл, я не идиот. И не животное.
– Поймите, здесь не должно быть недомолвок. А второй вопрос, вероятно, не столь очевиден: это проявления… возможные проявления заболевания у конкретного пациента. У миссис Дойл.
– А именно?
– Наш опыт показывает, что чахотка протекает не так, как другие изнурительные болезни. Обычно пациент практически не испытывает боли. По степени причиняемых неудобств это заболевание в ряде случаев сопоставимо с кариесом
– Вы имеете в виду слабоумие? Помешательство?
– Нет-нет, оптимизм. Безмятежность; я бы даже сказал, бодрость.
– Под воздействием назначенных медикаментов?
– Ничуть. Под воздействием заболевания как такового. Независимо от того, в какой мере пациент осознает серьезность своего положения.
– Что ж, это снимет груз с моей души.
– Вероятно, да. Но только на первых порах, мистер Дойл.
– К чему вы клоните?
– Да к тому, что больной, который не страдает, не жалуется, не теряет бодрости духа перед лицом тяжелой болезни, перекладывает страдания и жалобы на плечи других.
– Вы меня плохо знаете, сэр.
– Да, согласен. И все же мой вам совет: запаситесь мужеством.
В горе и радости, в богатстве и бедности. Он забыл, что дальше говорится: в болезни и здравии.
Из психиатрической лечебницы прислали альбомы Чарльза Дойла. В последние годы жизни отец Артура являл собой жалкое зрелище: всеми покинутый, он лежал в своем унылом последнем пристанище, но чудом сохранил рассудок, продолжал заниматься акварельной живописью, делал карандашные наброски, вел дневник. Артура осенило: его отец, крупный художник, недооцененный в своем кругу, заслуживает посмертной выставки в Эдинбурге, а возможно, и в Лондоне. Поневоле Артур задумался над контрастом их судеб: если сын наслаждался объятиями славы и высшего света, то на долю брошенного отца время от времени доставались только крепкие объятия смирительной рубашки. Никакой вины Артур за собой не чувствовал – разве что начатки сыновнего сострадания. А в отцовском дневнике он вычитал фразу, способную разбередить душу любого сына. «Я убежден, – говорилось там, – меня заклеймили сумасшедшим лишь потому, что у шотландцев нет чувства юмора».
В декабре того же года Холмс в связке с Мориарти нашел свою смерть: нетерпеливая авторская рука столкнула обоих с утеса. Лондонские газеты не удостоили некрологом Чарльза Дойла, но пестрели излияниями протеста и смятения по случаю смерти вымышленного сыщика-консультанта, чья популярность стала вызывать смущение и даже неприязнь у его создателя. Артуру казалось, что мир сошел с ума: отец его лежит в сырой земле, жене вынесен смертный приговор, а всякие хлыщи из Сити носят на шляпах черные креповые ленточки в знак траура по Шерлоку Холмсу.
Под занавес этого тяжелого года произошло еще одно событие: через месяц после смерти отца Артур стал членом Общества парапсихологических исследований.
Выпускные экзамены на чин адвоката-солиситора Джордж сдает с отличием второй степени и получает бронзовую медаль Бирмингемского юридического общества. Он открывает собственную контору в доме номер пятьдесят четыре по Ньюхолл-стрит, предварительно заручившись обещанием приработка от фирмы «Сангстер, Викери энд Спейт». Ему исполнилось двадцать три; мир для него меняется.
Невзирая на детство, проведенное в пасторском доме, несмотря на неослабное сыновнее внимание к проповедям, звучавшим с кафедры в церкви Святого Марка, Джордж порой ловит себя на непонимании Библии. Не целиком, конечно, и не всегда; точнее будет сказать, на недостаточном понимании, но достаточно часто.
В школе перед ним открывались дополнительные сюжеты и объяснения бытия. Как гласит наука…; как гласит история…; как гласит литература… Джордж без труда сдавал экзамены по этим предметам, далеким, с его точки зрения, от жизни. Но теперь, когда ему открылась юриспруденция, мир наконец-то приобретает осмысленность. В нем проявляются невидимые прежде связи: между людьми, между идеями, между принципами.
Взять хотя бы поездку из Блоксвича в Бёрчхиллз: из окна вагона Джордж провожает глазами живую изгородь. Однако, в отличие от своих попутчиков, он видит не переплетение послушных ветру кустарников, где гнездятся пернатые, а официальное размежевание земельных участков, границу, определенную договором многолетней давности, активную сущность, способную как закрепить мирные отношения, так и разжечь конфликт. Дома он смотрит, как служанка скоблит деревянную столешницу, но вместо грубоватой и неловкой девицы, которая норовит рассовать куда попало его книги, видит договор найма и предусмотренные им обязанности в их сложной и хрупкой взаимосвязи, поддерживаемой веками прецедентного права, но совершенно не знакомой ни одной из сторон.
В юриспруденции он чувствует себя уверенно и комфортно. Здесь есть широкое поле для толкований: ведь нужно понимать, как и почему слова могут нести и несут разный смысл; а комментариев к текстам законов существует, пожалуй, немногим меньше, чем к Библии. Только в конце не остается того самого зазора. Здесь в итоге – достигнутое согласие, непреложное решение, понимание смыслов. Допустим, пьяный матрос написал свою последнюю волю на страусином яйце; матрос утонул, яйцо сохранилось, и тут в дело вступает закон, который придает связность и объективность выцветшим от морской воды словам.
Другие молодые люди делят свою жизнь между трудом и удовольствием, а точнее, занимаясь первым, грезят о втором. От юриспруденции Джордж получает и первое, и второе. У него нет ни желания, ни потребности участвовать в спортивных состязаниях, кататься на лодке, ходить по театрам, ему неинтересно дурманить себя алкоголем, чревоугодничать или наблюдать за бегущими наперегонки лошадьми; не тянет его и путешествовать. У него есть собственное дело, а для удовольствия он занимается железнодорожным правом. Не удивительно ли: десятки тысяч людей, которые изо дня в день ездят поездом, даже не имеют под рукой удобного карманного справочника, из которого можно узнать свои права в сопоставлении с правами железнодорожной компании. Джордж обращается в издательский дом Эффингема Уилсона, выпускающий серию «Карманные юридические справочники издательства „Уилсон“», отсылает туда пробную главу – и узнает, что его заявка принята.
В силу своего воспитания Джордж ценит усердие, честность, бережливость, благотворительность и любовь к семье; он убежден, что добродетель сама по себе – уже награда. Как старший брат, он должен подавать пример Хорасу и Мод. Чем дальше, тем больше Джордж убеждается, что родители, любящие всех троих детей одинаково, именно на него возлагают весь груз своих ожиданий. Мод, как всегда, остается источником тревог. Хорас – паренек вполне достойный, но способностей к учебе не обнаруживает. Он теперь живет самостоятельно, устроившись по протекции маминой кузины на государственную службу – самым мелким клерком.