Ассира

Верба Катя

Если многие из живущих здесь не нужны собственным родителям, то что уж говорить о воспитателях, которые приходят сюда только потому, что у них такая работа, потому что они получают деньги за видимость воспитания сложных, одиноких подростков. Каждый из нас, кто попадает сюда, независимо от того, кем он становится впоследствии в интернетовской иерархии, понимает одну простую истину: он никому не нужен. Этот факт не каждый взрослый способен пережить, не говоря уже о ребенке. “Ты никому не нужен. Выживай, как хочешь”. Философия детей-сирот. Поэтому мне всегда сложно поверить в благие намерения. Я всюду, в любой бескорыстной помощи ищу подвох. Я не привыкла к доброте.

Гадюки,

в чьем логове я жила, все единогласно встали на защиту красавицы Ларисы. Меня поймали, затащили в туалет и избили. Такого давно уже не было. Я не разговаривала с ними, не обращала внимания на оскорбления, забирала длинные непослушные волосы в тугой “бабушкин” пучок. Но тут я опять нарушила их негласные правила жизни, а именно, привлекла всеобщее внимание к своей персоне, да еще и так нагло. Все парни говорили только обо мне, и это их тоже бесило.

В разгар драки, я стукнулась головой об стену и кусок старой плитки откололся и со звонким стуком упал на пол. Лариса, которая не участвовала в драке, подняла осколок, потом медленно подошла ко мне. Ее лицо устрашающе распухло, как будто разбитая любовь ранила кожу изнутри. Приблизившись ко мне вплотную, она прохрипела:

– Ненавижу. Ненавижу тебя, стерва! Сука!

Угрожающе замахнувшись, она пару секунд стояла надо мной, а потом резким движением рассекла мне острым концом плитки лицо. Мне показалось, что она отсекла мне полщеки. Сквозь боль я почувствовала, как из большой рваной раны на лице хлынула кровь, и гадюки быстро расползлись по своим убежищам.

Мне вызвали скорую. Щеку зашили, две недели мое лицо было забинтовано, как у мумии, и я ходила на перевязки в медпункт. Но стало легче: душевную боль заглушала физическая и, по сравнению с раной на лице, кровоточащий рубец в душе, казался не таким страшным. А еще на меня перестали смотреть парни, в этом тоже был плюс.

***

Мой шрам во всю щеку нравится Игорю. Он проводит по нему пальцем, называет его “ведьминой меткой”. Он не знает историю его происхождения. Он вообще, к его счастью, ничего не знает об интернате.

Глава 11

Когда ты совершенно один идешь по лесу, не зная, куда податься, в какую сторону держать путь – это страшно. Но не так страшно, как тогда, когда ты живешь среди множества людей, но ни один из них тебя не слышит, не понимает. Вот тогда, действительно, к горлу подступает чудовищный, леденящий ужас.

***

Анжелика появилась тогда, когда я возненавидела жизнь настолько, что была готова без сожаления распрощаться с ней. Каждую ночь я пробиралась босиком на интернатовский чердак и ревела там навзрыд. Я точно знала, что когда-нибудь сделаю это, что смогу.

В ту ночь я окончательно решилась. Пролезла через люк со сломанным замком на крышу и встала босыми ступнями на самый край карниза. Волосы взлетали вверх от резких порывов ветра, снег слепил глаза. Меня бил озноб: то ли от страха, то ли от холода. Неуклюже раскинув худые руки в стороны, я пыталась представить последний полет в темноту, которая заканчивает все жизни без исключения. Хлопья снега на пижаме стали похожими на птичьи перья, руки – на крылья. Наконец, я подняла ногу.

“Прости меня, пап…”

Вдох, выдох, шаг…

Но движение почему-то получилось не вперед, а назад, и спустя секунду я уже лежала на крыше, придавленная неимоверной тяжестью чужого тела.

– Ты идиотка? Вот черт! Нет, я, конечно, сразу поняла, что ты идиотка, но чтобы вот так…

Крупная фигура сначала поднялась сама, а потом резко подняла меня, схватив за обе руки. Я снова начала дышать.

– Вот черт, холодно.

Так и до бронхита недалеко. Подумать только, лазить по крышам за сумасшедшей девкой, – и она протолкнула меня в люк, я чуть не упала, потому что совсем не сопротивлялась ее сильному натиску. В ее голосе, хоть она и ругала меня, не было злобы. В нем была забота. Забота. Забота. Нет, я не ошиблась, повторив это слово трижды. Незнакомый человек не дает тебе шагнуть вниз с карниза, потому что ему не все равно. Я уже успела забыть, что такое забота, и что такое доброта – тоже. И тут на интернатовской крыше появилась Анжелика и напомнила об этом.

На чердаке Анжелика огляделась, потом взяла из угла деревянный ящик, с легкостью перенесла его к батарее и усадила меня на него. Сама села рядом со мной на пол.

– Приложи свои сумасшедшие голые пятки к теплу, а не то заболеешь.

Я молча выполнила то, что она сказала, и только теперь почувствовала себя живой. Вытерев кулаком красные, заплаканные глаза, я посмотрела на нее исподлобья и пробубнила:

– Что тебе здесь надо?

– О, вот черт! Она умеет говорить. Ну, может быть, это даже плохо. Если ты болтушка и много говоришь, то так и знай, что мы друг другу не подойдем. Я ненавижу болтливых людей, потому что сама очень, очень болтлива. Как-то, когда был жив отец, он мне сказал, что я когда-нибудь точно заболтаю его до смерти. И вот ведь незадача, действительно умер. Правда меня в тот момент с ним не было, а то бы я и вправду подумала, что он из-за меня крякнул.

На лицо Анжелики падал свет от уличного фонаря, и я смотрела на нее очень внимательно. Как на чудо. Со мной уже несколько лет не разговаривали вот так – легко, просто и непринужденно. Я не знала, то ли мне ответить, то ли молча слушать, ведь Анжелика не любит болтливых. Она, тем временем, рассказывала о своем отце, который бросил семью ради другой женщины “с бидонами вместо грудей”.

Анжелика была высокая, полная девушка моего возраста. Ее поселили к нам в комнату совсем недавно. Но она уже успела заслужить авторитет, пиная в животы наших гадюк, которые хотели высмеять ее вес и телосложение. При таком яростном проявлении физической силы гадюки быстро умолкли и в присутствии Анжелики вели себя гораздо спокойнее.

Я впервые могла рассмотреть ее вблизи. И она мне понравилась. Жиденькие светлые волосы были собраны сзади в крысиный хвостик. На круглом лице с увесистым вторым подбородком были хаотично расположены несколько крупных светло-оранжевых веснушек. Брови и ресницы были белыми, казалось, что их вовсе не существует. На Анжелике была свободная футболка такого большого размера, что, казалось, в нее вошла бы вся наша девичья спальня. Ее большой вид меня обнадеживал, внушал доверие. Вся она словно светилась счастьем и от этого казалась довольно симпатичной, несмотря на свою комплекцию.

– Как? – я сглотнула комок в горле, замялась, вытерла покрасневшие от слез глаза.

– Что как? Ну, черт тебя возьми, говори! Не люблю, когда сначала начнут, а потом не закончат!

– Ну… Ты здесь неделю. Скажи мне, как ты себя чувствуешь? И… Как тебе удается быть такой… такой счастливой?

Анжелика помолчала, попыталась сделать серьезное лицо, и вдруг прыснула со смеху.

– Эй, девочка, ты что, совсем все в жизни попутала? Почему я должна быть несчастной? Мой отец меня бросил. Моя мать спилась. Я не буду несчастной. Назло им. Никогда не буду. А знаешь, почему? Потому что я знаю, что я выйду отсюда и смогу добиться в жизни чего-нибудь. Чего угодно! Буду учиться, работать. Может быть, премьер-министром и не стану, но уж точно никого из родных не брошу, не сопьюсь. Я буду нормальным человеком.