Аттестат зрелости
Шрифт:
— Полгода назад я лежал в больнице, — тихо ответил я. — Больше месяца. Никто из школы меня так и не навестил. Представляете, Людмила Николаевна?
Завуч осеклась, вопросительно посмотрела на директора. Иван Степанович едва заметно покачал головой.
— Ты должен понять! — повысила голос Малевская. — Всё-таки таких как ты здесь целая школа, шестьсот человек. За всеми не уследишь…
— Ту же Ирину Ерёмину помните? — грустно улыбнулся я. — На похороны ни один учитель не пришел. И почему-то одноклассникам запретили идти попрощаться с ней. Помните?
Малевская сжала губы ниточкой,
— Я не буду ничего просить у Зинаиды Павловны, — продолжил я. — Ни для школы, ни для себя тоже. Зачем? У меня всё есть, всего хватает. Не надо заставлять меня попрошайничать. Я не нищий на паперти.
Малевская густо покраснела, замерла, беззвучно хватая воздух ртом, словно рыба, вытащенная из воды. Матвеев уставился в бумаги, как будто делая вид, что это его не касается.
— Извините, — я встал. — Мне на урок надо.
Не дожидаясь разрешения, я вышел из кабинета, комкая в руке злополучную записку. Безусловно, бабушке позвонить надо. Обязательно. Раньше надо было, да как-то всё откладывал да откладывал.
— И почему мы на этот раз опоздали? — ехидно поинтересовалась Наталья Михайловна. Первым уроком, как назло, была алгебра.
— Иван Степанович с Людмилой Николаевной нотации читали, — ответил я, виновато повесив голову. — Извините, Наталья Михайловна, так получилось.
Роскошная высокая молодая блондинка Наталья Михайловна Гревцова окинула меня подозрительным взглядом. Мне показалось, что она даже попыталась незаметно принюхаться ко мне, не тянет ли от меня серой. Серой не пахло.
— Проходи на место, — разрешила она. Но стоило мне поставить дипломат на стол, сказала:
— А, впрочем, постой. Давай-ка к доске и продемонстрируй нам свои знания…
Я продемонстрировал. С моей нынешней почти абсолютной памятью это было несложно. В течение пяти минут решил на доске три уравнения, которые она мне дала из методички (чесслово, основное время я потратил на написание цифр и знаков мелом на доске, чем на раздумья), отошел в сторону, давая возможность проверить.
— Садись, — наконец сказала Наталья Михайловна. — Четыре. Давай дневник!
Спорить я не стал. С некоторых пор я стал относиться к отметкам несколько философски.
Принёс дневник, положил ей на стол, встал рядом, ожидая, когда она поставит оценку и распишется. А пока она черкала у меня в дневнике ручкой, чисто из озорства пустил ей в поясницу медленную теплую живую силу, воздействуя на определенные интересные точки. Наталья Михайловна замерла, сжав губы, пошла пятнами и вполголоса через силу выдала:
— Прекрати, пожалуйста…
Я прекратил, едва сдерживая внезапно возникшее жгучее желание провести рукой у нее по волосам. Волосы у Наташки были замечательные: золотистые, волнистые, густые, длинные до лопаток. А еще от неё шла волна тоскливой обреченности. Впрочем, внешне это проявлялось со знаком минус — Наталья Михайловна оставалась энергичной, вроде даже веселой, улыбчивой, разве что немного рассеянной, заторможенной. Но, стоило ей присесть на своё место за учительский стол и спрятаться от нас за стойкой с учебниками и пособиями, улыбка с её лица сходила, а глаза наливались слезами.
Магическое зрение в её организме проблем
Я сел на своё место, выложил тетрадь, учебник, линейку, ручку с карандашом. Ведь как в класс зашел, сразу к доске, к барьеру, так сказать. А Наташка точно чем-то озабочена.
— Ты что такой смурной? — мои размышления прервал Юрка, слегка пнув меня локтем в бок.
— Не знаешь, что это Натальей Михайловной? — спросил я. — Что-то она вообще какая-то сама не своя.
— Да… — отмахнулся Никитин. — Вроде кто-то у неё из родственников в больницу попал. Девчонки говорили, что слышали, как она отпрашивалась на сегодня, а её Малевская не отпустила, дескать, нет никого на замену.
— Ковалёв, Никитин! — негромко подала голос Наташка. — Вы мешаете, ребята. Потише, пожалуйста.
Я чуть не выпал в осадок. «Потише, пожалуйста» да «мешаете, ребята»… Эти выражения были явно не из лексикона Натальи Михайловны. Да и тон, которым они были произнесены настолько не соответствовал ей, что впору думать, что человека либо подменили, либо у неё в жизни что-то сильно не в порядке.
— Реально Натаха не в форме, — шепнул я Юрке. — А у кого можно узнать, в чем дело?
— У неё и спроси! — отрезал Юрка.
Спросить у неё, то есть у самой учительницы, не получилось. Как только прозвенел звонок, Наталья Михайловна сразу же вышла из класса, не забыв прихватить наш журнал.
Перемена после первого урока была длинной, целых 20 минут — первые классы завтракали. Я забежал в раздевалку, накинул куртку и, не переобуваясь (авось, не замёрзну!) выскочил на улицу. Добежал до булочной, где у входа висел аппарат таксофона, бросил монетку, набрал номер и дождался, когда снимут трубку:
— Алло! Зинаида Павловна? Добрый день. Это Антон Ковалёв…
Я не успел сказать дальше, был беспощадно перебит самым жесточайшим образом:
— Антон? Антоша! Как хорошо, что ты позвонил! Немедленно приезжай ко мне. Слышишь? Очень тебя прошу.
Я помолчал, давая старушке выговориться, ответил:
— Хорошо, Зинаида Павловна. После уроков сразу к вам…
— Паспорт у тебя с собой?
Может и случайно, но паспорт оказался у меня с собой. Уроки я отсидел как на иголках. Поначалу даже забыл про Наталью Михайловну. Вспомнил, когда Мишка перед четвертым уроком потащил меня в закрытый туалет на третий этаж — сам покурить, а меня постоять за компанию. Разумеется, в туалете обнаружился учитель истории Максим Иванович Карабалак. Мы поздоровались, пожали друг другу руки, а я вспомнил про Наташку.
— Максим Иванович, — попросил я. — Просьба у меня к вам.
— Излагай! — хитро усмехнулся историк.
— Надо узнать, что за беда у Натальи Михайловны Гревцовой, — сказал я.
— Так у неё сестра в больнице, — ответил Максим Иванович. — Велика проблема, то же мне…
— Надо узнать, что случилось с сестрой, в какой больнице она лежит, в общем, всё, что можно, — уточнил я.
— А зачем тебе это? — заинтересовался Максим Иванович.
— Действительно, зачем? — поддержал Мишка.