Авантюрин. Сборник рассказов
Шрифт:
Ступеньки, голубые изразцы с кораблями и ехидным солнцем, две колонны. Жуанита засунула руки в карманы, подняла худые плечики и уставилась на меня.
– Пойдём, – я показал на дверь гостиницы. – Деньги там.
Она кивнула и взяла меня под руку.
– С проститутками нельзя, – портье ткнул пальцем в Жуаниту.
– Что? – воскликнул я. – Она не…
Но Жуанита уже выдернула свою руку из моей, скорчила рожу портье и скрылась за дверью. Я взял у служащего ключ и поднялся в номер.
Я думал о Жуаните, пока горячие струи душа били мне в спину.
В поезде по пути в Лиссабон я желал одного: пустое место рядом. До первой остановки мой портфель лежал на соседнем кресле, а я думал с закрытыми глазами о том, что скоро один аэропорт сменится другим, а там зазвучит понятная речь, телефон заработает без сбоев и будет отвлекать от ненужных мыслей. Я слышал, как открылись двери вагона. Кто-то вышел, кто-то зашёл, кто-то протёрся о мои колени и попросил прощения на португальском с металлическим северным акцентом. Женщина со светлыми волосами подняла мой портфель и села рядом. Я взял его, извинился. Она кивнула, не отрывая взгляда от экрана телефона. Несколько минут смотрел на её профиль, затем снова закрыл глаза и погрузился в предвкушение старого мира, без проб и ошибок.
В аэропорту Лиссабона началась дорога домой. Она всегда выглядела одинаково: показать паспорт, отдать чемодан, купить духи жене, швейцарский шоколад, игрушку для Лолы и что-нибудь почитать в дорогу. Мечты о перелёте в одиночестве покатились к чёрту. Соседнее место оказалось занято. По крайней мере, повезло, что девушка. Такие не храпят, зато всё время бегают в туалет. Ладно, осталось всего одиннадцать часов. Улыбнулась. Что-то до неудобства знакомое было в ней. Поздоровалась на моём языке. С акцентом, таким странным, что захотелось спросить, откуда она. Выбирает фильм. «Пятьсот дней лета». Не может быть! Что там у неё в кармашке кресла? Журналы Esquire и Icon – мои любимые.
Самолёт покатился. Голос из динамика просит отключить телефоны. Достаю свой и пишу Монике: «Я в самолёте. Взлетаем. Кажется, она на соседнем кресле». Ровно через четыре удара сердца приходит ответ: «У тебя вся ночь над океаном, чтобы проверить это. Не вздумай спать».
Удерживаю палец на кнопке выключения. Экран гаснет.
– Это я, – сказала соседка.
– Что?
В горло словно запихнули скомканный выпуск воскресной газеты.
– Это я взяла твои наушники. Прости. Мне не положили.
– А… я так и понял, что это ты.
Мефодий
Ему приснилось, что он куда-то спешил, как вдруг услышал позади чьи-то шаги. Обернулся, но в темноте не увидел лица, лишь седую бороду до ключиц и вышитое на рубашке колесо.
– Что тебе надо, старик?
– Не горюй, – отвечает ему человек, – не бывает разлук, а смерть – это дверь. Мы все одни и те же души на этой земле, только меняем вид. Ты ещё найдёшь того, кого потерял, если не сейчас, то потом.
– Я
Мужчина проснулся, откашлялся, заморгал в темноту.
– Я должен идти, – повторил он уже наяву.
Жена погладила его по затылку и прошептала:
– Спи.
– Я должен идти.
– Хватит туда ходить.
Она встала, подошла к люльке, посмотрела на спящего малыша. Её муж слез с печи.
– Ложись, – едва слышно произнесла она.
Он покачал головой и заправил штаны в сапоги. Женщина вздохнула и вышла в сени, достала с полки замотанный в полотенце хлеб, отрезала кусок и обвернула его платком. Принесла из погреба моркови, налила во фляжку воды.
– Вот, возьми, – сказала мужу, когда тот появился в сенях.
Он приложился губами к её лбу. Знал, что ей тоже приходилось терять, только женщине легче переносить боль – так сама природа защищает её.
Мужчина шагнул в пахучее утро, в настоянную веками тишину. В палисаднике качались головки мака на тонких стеблях, в лесу за речкой ухнула сова, в крайнем хозяйстве залаял пёс. Мужчина вошёл в хлев, посмотрел на уздечку и на седло. Постоял. Руки ослабли, а в груди словно образовался провал, невыносимая, жгучая пустота.
– Мефодий, – тихо позвал он, сам не зная зачем.
В саду затрещал сверчок. Мужчина утёр лицо рукавом, набрал охапку сена и связал его. Взвалил сноп на плечо и зашагал под холодными звёздами, под ледяной луной. Спина сгибалась от тяжести ноши, но сердцу было легко.
Наконец вдали забелел колхоз с загоном для лошадей. Мефодий почуял хозяина издалека. Он топал копытом, фыркал в темноту, а когда мужчина подошёл к нему – замолчал.
– Ну как ты, дружок?
Конь уткнул морду в плечо человека и застыл.
– Я тут принёс тебе…
Мужчина достал из кармана морковку. Мефодий понюхал её, но голову отвернул.
– Ну что ты? Это же они тебя увели. Ешь.
Конь мягкими губами взял морковку с хозяйской руки.
– Одни кости остались. Совсем вас не кормят здесь?
Мефодий смотрел на мужчину из темноты. Тот развязал верёвку, перекинул сено через ограду, а сам принялся есть завёрнутый женой хлеб.
К Мефодию подошли другие кони, которых тоже забрали со своих дворов. Осторожно потянули головы к сухой траве.
– Здравствуй, Черныш, – сказал мужчина соседскому коню. – Тощий стал. Хозяин бы не узнал тебя. Ты не стесняйся, ешь. Завтра сделаю две ходки и всем еды принесу. А то вас голодом уморят здесь.
Мужчина огляделся, перелез через колхозный забор. Разломал оставшиеся морковки на куски, чтобы досталось всем. Погладил своего Мефодия по костлявой спине, по месту, куда восемь лет крепил седло. Пальцами расчесал гриву, прижался щекой к тёплой морде, поцеловал в узкий лоб.
Тихо ушёл, пока животные доедали траву. Шагал без снопа, карманы куртки не отвисали под тяжестью овощей, только двигался медленней, а спина гнулась к земле. То и дело оглядывался на колхоз и вслушивался в тишину. Но конь молчал, а сторож по-прежнему спал крепким коммунистическим сном.